Аракчеевский сынок - [27]

– Ну, а если это ядовито? – пробормотал он как бы сам себе…

– Как можно-с, – усмехнулся Шваньский. – Он сказывал, божился пред образами, что самое пустое средство. Только приятный сон дает. И очень крепкий. Хоть, говорит, пори человека розгами – не проснется ранее положенного срока.

– Какого срока? На сколько часов действует?

– На двенадцать-с.

– Все это выпить? Зараз?

– Нет. Тут на три раза. По ложечке. В воде или в чае принимать. А все если дать сразу, то, говорит, будет человек суток двое без просыпу и без всякого дыхания валяться, на подобие мертвого. Даже весь похолодеет, и посинеет. Очень он просил всего не давать зараз.

– Очень? – расхохотался вдруг Шумский.

– Да-с.

– Просил?

– Да-с…

– Ах, мерзавцы!.. Чем торгуют… А?.. Сколько же ты заплатил?

– Сто рублей-с.

По голосу Шваньского можно было догадаться, что он лжет. Как ни хитер и ни подл был он, но голос его лгать не умел.

– Ну, Бог с тобой… Рублей 75 нажил…

– Ей Богу-с… Михаил Андреевич… Помилуйте.

– Не помилую. Но и не жалею. А вот что ты мне скажи: если это ядовито?.. А?

– Он мне божился… Только приятный сон-с.

– Божился? Вот доказательство хорошее нашел дурак. Да ты-то разве сейчас не побожился, что сто рублей отдал. Вот что, друг, Иван Андреевич, я еще слава Богу с ума не сходил, чтобы не опробовавши эту дрянь – дать выпить женщине, которую обожаю… Стало быть, найди мне, на ком испробовать.

– Мудрено-с. На ком же?

– Да ты скажи, крепко веришь ты, что это средство безопасное и хорошее, только крепкий да еще приятный сон дает. Веришь ты сам-то?!.

– Верю-с. Вестимо… Совершенно-с.

– Всем сердцем и всем разумением?..

– Точно так-с.

– Ну так и выпей ложечку…

– Тоись это как же-с?..

И Шваньский разинул рот.

– В чае или в кофее. В чем тебе приятнее.

– Я тоись не об этом… А как же, помилуйте, я вдруг пить буду… Зачем же-с?

– Ради пробы, друг сердечный.

– Что вы, Михаил Андреевич, шутите?!.. Ну, а на грех, если…

– А-а? – проорал Шумский на весь дом. – На грех, если подохну, мол! Да! То-то, голубчик. Так снадобье-то для баронессы – ничего. Только приятный сон даст. А ты подохнуть можешь…

Шваньский, кисло улыбаясь, развел руками.

– Ну, убирайся. Я и без тебя найду, на ком испробовать.

Шваньский вышел, бережно затворил за собой дверь и, двигаясь в другой комнате ощупью в темноте, покачал головой и пробормотал:

– Сам на себе испробовал бы. Чего вернее? А то вишь я разыщи, я привези, да я же и пей всякую пакость.

– Какую пакость пить? – раздался голос в противоположных дверях.

Это был Копчик.

– Ах, это ты, Василий, – встрепенулся Шваньский. – Я так, про себя. Ты откуда?..

– Ездил по приказу, – резко отозвался Копчик.

– К кому?

– Вам-то что же… Дело поручено было.

И Копчик, пройдя мимо Шваньского, вошел к барину.

– Ну? – встретил его Шумский.

– Не могут быть. Хворают. Просят, если нужно, вас самих пожаловать.

– Что у него?..

– Грудь заложило, сказывали, – усмехнулся Васька. – А люди говорят, что у них одна ихняя барыня была днем и они очень шибко повздорили. Она в Петра Сергеевича шандалом пустила и ушибла их в лицо. Может, оттого и не едут.

– О-го… Рожу разбила.

– Да-с. На лбу синяк малость видать. Шишка.

– И здоровая?!.

– Средственная-с.

Шумский усмехнулся и, бросив трубку, снял халат и начал одеваться. Через несколько минут он был уже на улице и, взяв первого попавшегося навстречу извозчика, приказал ехать в Галерную.

XIV

Квашнин жил в небольшом домике в самом конце Галерной. Напрасно приятели убеждали его переехать ближе к Невскому или к казармам полка. Квашнин уверял, что ему жаль бросить квартиру ради очень порядочного садика, в котором он постоянно копался, ухаживая за цветами.

В действительности причины были совершенно другие, известные лишь немногим и хорошо известные Шумскому.

Преображенец Петр Сергеевич Квашнин был добрый, скромный, на вид простоватый, но очень неглупый малый, золотой человек, как товарищ, исполнительный и примерный офицер, любимец начальства, товарищей и солдат.

У Квашнина не было на свете ни единого врага, да и быть не могло при его мягкости во всем, как в слове и в движеньи, так и в поведении, в обращении со всеми.

Он был высокий, стройный и красивый блондин, на вид лет 25-ти, но, собственно, уже лет на десять старше Шуйского.

В личности Квашнина было два совершенно разных человека. Один был порядливый и усердный служака, первый на ученьи, смотрах и парадах, отличный фронтовик и хороший стрелок. Кроме того, он был «ученый» офицер, знавший как «Отче наш», такие книжки, как «Ротное ученье», писавший сам уже несколько лет маленькое сочинение под названьем «Значенье каре в бою, со времен Карла XII и до нашего времени». К этому сочинению товарищи его относились, однако, очень жестокосердно. Однажды на заглавном листе чисто переписанной рукописи Квашнин нашел заглавие зачеркнутым и надпись: «Злоключенья квашнинского каре от праотца Адама и до будущего пришествия Мессии».

Так как это сочинение писалось офицером уже лет шесть и конца писания он сам не предвидел, то добродушно сносил все шутки и прибаутки товарищей.

Но помимо службы, там, где кончался, так сказать, преображенец офицер и где начиналась частная жизнь молодого человека, – все было оригинально. Если по службе Квашнин копировал некоторых фронтовиков-солдафонов, вышедших в люди и даже в сановники шагистикой и ружейными приемами, то в частной жизни он не копировал никого. Если он, быть может, и начал с подражательства, то давно опередил и далеко оставил за собой оригинал и перестал быть копией с кого-либо.