Арабская стенка - [16]

— Быков тут ни при чем.

— Да мои сто шестьдесят. Холодильник «Бирюса» в кредит взяли? — Шурочка, гневно сузив глаза, начала загибать пальцы. — В кредит. Тахту румынскую в кредит взяли? В кредит. За хрусталь должны? Должны! Ковер опять в кредит. Хорошо это, что я в магазине работаю, кто бы тебе эти кредиты оформлял? Никто! Льва Толстого, писателя, в двадцати двух томах кто выписал? Я! Словарь писателя Даля кто выписал? Я!

— А на хрена нам этот Даль?

— Затем, что Быковы выписали! Наталь Кирилловна велела, она женщина образованная и зря не посоветует.

— Читать некогда…

— Бока на диване пролеживать тебе есть когда, читать тебе времени все не выпадает… Дети, может, читать будут и умней нас с тобой вырастут, вот что. Нынче, Наталь Кирилловна говорит, шикарное приложение к «Огоньку» ожидается, тоже подписаться надо — мы разве хуже других? Опять деньги.

— Не хуже других, — сказал Аким с равнодушием и прицелился на бутылку: по его прикидке граммов двести еще оставалось — как раз хватит, чтобы поставить точку.

— Ты бы не пил больше, — посоветовала Шурочка вполне мирно. — Завтра ж тебе машину вести.

Бублик громко задышал носом и ничего не ответил, выказывая тем самым твердое свое намерение не отступить от цели. Шурочка зябко поводила плечами, запахнула халат на обширной груди и загорюнилась, глядя в темный угол. Она думала о том, что не живет на этой земле, а вроде отбывает срок наказания. И никакой отрадности впереди. У людей как-то все легко получается, у тех же Быковых, например. Захотели стенку купить — купили безо всякой натуги. За границу каждый год катают в круизы. Парень у них, Быкову не родной, учится на круглые пятерки, мусор выносит без ругани, тарелки моет, штаны себе гладит, не то, что Боря с Леней — шалопаи. Не везет, не выпадают козыри.

— Где ребятишки? — спросил Аким, давясь капустой.

— У матери твоей. Завтра возьмем их — хоть свежим воздухом подышат.

— Не возражаю.

Красный «Запорожец» катил по закраинным улицам большого города, мимо фабрик, особняков, заросших деревьями, мимо пустырей, где были разложены всякие стройматериалы. Кое-где стояли башенные краны. Шурочка, развалясь на переднем сиденье, мешала переключать скорости, и Аким несколько раз шибко задевал кулаком ее колени. Сзади шебутились Боря и Леня — двойняшки, остроносые и сероглазые, в одинаковых клетчатых пальтишках. Пацаны дышали в затылок отцу, тыкали пальцами по сторонам, дивясь переменам, происшедшим в городе с тех пор, когда они в последний раз ездили к деду на дачу. Они вспоминали, когда же ездили в последний раз? Боря говорил, что осенью ездили, Леня же говорил — весной. Боря говорил, что ездили просить денег на тахту, Леня точно помнил, что мать просила грошей-тугриков на ковер, который теперь висит у них в зале. Один помнил: дед дал ведро свежих помидоров, второй утверждал, что соленых. Если, значит, свежих дал, то была осень, если соленых — то весна была. Спор, как и положено, закончился потасовкой, и Боря поцарапал до крови ухо Лене. Или наоборот? Аким Бублик до сих пор плохо различал близнецов, к стыду своему. Он оправдывал себя тем, что редко видит детей дома.

— Как учеба? — поинтересовался отец и покашлял с солидностью. — Двоек много принесли?

— У них дневники незаполненные, — ответила за детей Шурочка. — Совсем их старуха разбаловала.

— Почему же это дневники незаполненные?

— Забыли! — сказали дети хором и опять пустились в спор: тахта румынская или ковер, свежие помидоры или соленые?

Подъезжали к будке ГАИ, монументальной, кирпичной, и с окнами на четыре стороны света в рост человека. Универмаг настоящий, туда бы, за стекла-то, манекены поставить, женщин в нижнем белье, веселая была бы витрина, но за стеклом маячила красная фуражка милиционера. Бублик сбавил газ и, можно сказать, прокрался мимо поста с потной спиной: остановит гражданин милиционер, сойдет с колокольни своей, заставит подышать в колбочку: тогда — дохлое дело, вчерашняя поллитровка даст о себе знать сразу! Слава богу, пронесло. Сейчас бугорок, за ним — трамвайное кольцо, еще километров пять асфальта, и дальше уж пойдет гравийка. Аким Никифорович успокоился и начал думать о том, что бы такое сказать назидательное детям своим. И сказал, качая головой:

— Мы дневники заполняли. Мы в строгости росли.

— Отец высшее образование получил! — подхватила Шурочка, ворочаясь на тесном сиденье. — А высшее образование даром не дается. Отец баклуши не бил во дворе, он уроки готовил. Он по специальности инженер-строитель. Эта специальность везде нужная, кусок хлеба всегда обеспечит. Ты ведь на «хорошо» и «отлично» учился, отец? — осведомилась Шурочка с подковыром.

Аким далеко бросил окурок, покосился на жену недобро и пробормотал стеснительно, что, дескать, всякое бывало, но в основном, если взять, то сносно получалось. Конечно, студенчество, например, и есть студенчество — золотая пора, молодость, соблазнов много: и на танцульки тянет, и в ресторан, но главное — это воля: есть воля, все получится, нет ее — пиши пропало.

— Слышали! — с бабьим коварством подхватила Шурочка. — Волю надо воспитывать неустанно. Отец у нас — волевой человек.