Апостольская командировка. (Сборник повестей) - [61]

— Почему?

— Вам всем будет свободнее говорить обо мне.

— Говорить за вашей спиной?

— Вы надеетесь меня перевоспитать?

— Нет. Нам нужно, чтоб вы знали, что мы о вас думаем.

— Приблизительно знаю.

— Вы считаете себя правым?

— Да, Анатолий Матвеевич, считаю.

— Тогда чего же вы боитесь?

Евгений Иванович отошел, приблизилась Анна Игнатьевна.

— Анатолий Матвеевич, — многозначительный кивок на дверь, — там Коротков… Уверяет, что вы приказали ему присутствовать на педсовете.

— Приказал. Пусть войдет и садится.

— Но, Анатолий Матвеевич… Мы же сейчас будем обсуждать вопрос о Морщихине!

— Совершенно верно.

— Ученик станет слушать, как критикуют учителя!

— Для этого и позвал его. Пусть знает, насколько сложно наше отношение к Морщихину.

— Но поймет ли?..

— А вы еще считаете его ребенком? Через два месяца этот ребенок закончит школу и станет самостоятельным человеком. Пора ему уже разбираться в сложных вопросах.

Анна Игнатьевна ввела Сашу Короткова, усадила за длинный конец стола. Взлохмаченная Сашина шевелюра поднялась между лоснящейся лысиной учителя черчения и рисования Вячеслава Андреевича и седым пробором Агнии Львовны, преподавательницы немецкого языка. Парень в явной тревоге, хотя и напустил вид, что ему все трын-трава.

Я поднялся со своего места, оглядел учителей. Мой штаб, мои маршалы… Среди них — Евгений Иванович Морщихин, нынче он уже не сотоварищ по делу, а противник. Не по себе этому противнику, не верит в свои силы, переполнен страхом и сомнениями, не хотел бы он с нами войны. Десять лет прятался, теперь прятаться нельзя.

— Разрешите начать, товарищи…

Разговоры и скрип стульев прекратились. Через головы учителей я обратился прямо к Морщихину:

— Евгений Иванович, если завтра к вам подойдет, скажем, Тося Лубкова и спросит: на самом деле вы, ее учитель, веруете в бога? Как вы ответите: да или нет?

Все головы повернулись в сторону Морщихина. А тот низко склонил к столу лицо. В густых жестких волосах видна обильная седина — как-то раньше она не замечалась.

— Да или нет?

— Я скажу… — Голос Евгения Ивановича хриплый, слежавшийся. — Скажу ей, что не хочу говорить на эту тему.

— А если она будет чересчур настойчива?

— Не отвечу.

— Предположим, что вы переупрямите, не скажете ни ясного да, ни ясного нет. Будет ли это означать, что Тося Лубкова останется в неведении? Не кажется ли вам, что ваш упрямый отказ отвечать только подтвердит, что да, вы верите, вы, ее учитель, ее наставник! А ей, значит, уже и вовсе не зазорно. Даже молчание ваше станет агитировать за религию. Избежать этого можно только одним путем — решительным отрицанием: нет, не верю, бога не существует. Вы должны стать своего рода агитатором атеизма. Согласитесь ли вы выполнять такую роль, Евгений Иванович?

Долго-долго не отвечал Морщихин. Все ждали. Наконец крупная, тяжелая голова медленно поднялась над столом.

— Нет… Кривить душой не буду.

Учителя угрюмо молчали.

— Какой из этого вывод сделали вы, товарищи?

Минута тишины, и вслед за ней с разных концов возгласы:

— Несовместимо со школой!

— Вынуждены удалить с работы!

— Не можем ради жалости калечить мировоззрение детей!

— Значит, снять с работы? — продолжал я. — А взглянемте-ка на дело с другой стороны. Мы снимаем Евгения Ивановича, он уходит из школы. Что помешает той же Тосе Лубковой пойти к нему на дом? И уж тут Евгению Ивановичу не придется отмалчиваться, он приобретет моральное право давать Тосе подробные объяснения. Снять с работы недолго, а чего мы добьемся этим?

Молчание. Учителя косятся друг на друга. Поднялась сухонькая рука Аркадия Никаноровича:

— Два слова с вашего разрешения, Анатолий Матвеевич.

— Прошу.

В пригнанном шевиотовом костюме, белые манжетики высовываются из рукавов, очки внушительно блестят в золоченой оправе — вид у Аркадия Никаноровича бесстрастно-строгий, в голосе ледок.

— Снимать или не снимать Морщихина с работы — вопрос, мне кажется, праздный. Да, да, праздный! Если мы не снимем его сейчас, через какое-то время он уйдет сам. — Аркадий Никанорович повел очками в сторону Морщихина. — У вас нет иного выхода, Евгений Иванович. С одной стороны, вам придется отмалчиваться, увиливать, прятаться от досужих вопросов. Ежедневная игра в кошки-мышки. Причем роль преследуемой мышки достанется на вашу долю. Я бы лично не хотел для себя такой участи. Но это не все, есть и другая сторона, не менее для вас огорчительная. Никто из нас, и вы в том числе, не поручится, что в классах, где вы преподаете, не найдутся чересчур горячие атеисты. Они проникнутся презрением к верующему учителю. Не исключено, начнут разжигать презрение и ненависть среди других учеников. Рухнет ваш авторитет как преподавателя, расшатается дисциплина на ваших уроках, снизится успеваемость по вашим предметам. И неизвестно — не придется ли нам через месяц-другой ставить вопрос на педсовете о вас как о педагоге, который не справляется со своими обязанностями. Взгляните трезво правде в глаза и решите — стоит ли вам оставаться в стенах школы?

Каменное лицо Морщихина покраснело и обмякло, он напряженно наморщил лоб, заговорил медленно, с усилием подыскивая слова:

— В кошки-мышки… Может быть… Но ведь любая игра в конце концов приедается. Ну неделю, ну другую станут меня преследовать ученики, потом надоест — отстанут. А что касается дисциплины на уроках, я не сомневаюсь — удержу свой авторитет. Как-никак у меня солидный педагогический опыт… Я не осмеливаюсь просить всех, здесь сидящих, помогать мне… поддерживать мой авторитет… Хотя бы с величайшей благодарностью принял помощь…