Апокалипсис - [126]

Не слишком привлекательный вышел мужчина, после того как я состригла волосы и бороду, хотя в процессе, в некоторые моменты он выглядел неплохо, лучше, чем когда я закончила. Закончила я бритьем. Тоже не слишком удачно. Остались порезы. Там, где я сбрила бороду, кожа у него бледная. Лоб, где он был закрыт шляпой, тоже бледный. Только выжженная солнцем полоса пересекает лицо ниже уровня глаз. Мне правится его мужественность, несмотря на то что он уродлив. Мне плевать на его сломанный зуб. Что до зубов, тут все мы в одинаковом положении.

Я засыпаю на кухонном столе в разгар размышлений на тему, каким способом его лучше убить. И еще думаю о том, как сильно все мы переменились: в прежние времена мне и в голову не пришли бы подобные мысли.

Утром он выглядит несколько лучше, достаточно хорошо, чтобы я помогла ему доковылять сначала до отхожего места, затем обратно, в комнату брата. Он все время ощупывает свое лицо и голову. Я останавливаюсь перед зеркалом в прихожей и позволяю ему взглянуть. Он потрясен. У него вид ощипанной курицы или мокрой кошки.

Я говорю:

— Извини.

Мне жаль… жаль любого, кто вздумает у меня стричься. Но он должен быть признателен, что я не перерезала ему глотку.

Он таращится на свое отражение, затем произносит:

— Спасибо. — И так искренне, что я понимаю: я замаскировала его наилучшим образом. Он же сказал: «Спрячь меня», я и спрятала. Никто теперь не примет его за одного из тех одичавших мужиков.

Я укладываю его на подушки в спальне брата и приношу ему чай с молоком. С виду ему настолько лучше, что я задумываюсь… Если он не помрет сам собой, я придумаю, что делать с ним дальше.

— Как тебя зовут?

Он не отвечает. А мог бы и сказать. Тогда я могла бы как-нибудь его называть.

— Скажи, как тебя звать.

Он задумывается, потом отвечает:

— Джол.

— Пусть будет просто Джо.

Я ему не верю. Но если у него сохранилась капля здравого смысла, он должен понимать, что я единственная, кто может его спасти. Хотя ни у кого в наши дни не осталось здравого смысла.

— Война надоела всем давным-давно. — Я с грохотом опускаю чашку на стол, и чай выплескивается. — Неужели ты не заметил?

— Я поклялся сражаться, пока не умру.

— Могу поспорить, ты уже даже не знаешь, кто с кем воюет. Если вообще когда-нибудь знал.

— Это вы свели с ума весь мир. Не мы. Это все вы и ваша неуемная жадность.

Я не злилась так с тех пор, когда брат еще был дома.

— Мир сошел с ума сам по себе, и ты это знаешь. Кроме того, все уже закончилось. И наше участие в войне тоже. Ты ненормальный! — Это не те слова, какие следует говорить сумасшедшим, однако я все равно продолжаю: — Все вы, одиночки, ненормальные. От вас ничего, кроме неприятностей.

Он проглатывает все это. Может быть, у него просто нет сил, чтобы спорить.

— Я пойду добуду нам кролика. Если ты по-прежнему хочешь доставлять другим неприятности, лучше, чтобы тебя здесь не было, когда я вернусь.

Я ухожу. Он остается наедине с моим запасом перца и кухонным ножом. И я предполагаю, что его арбалет где-то неподалеку. Должна же я дать ему шанс показать, кто он на самом деле.

Я обхожу свои силки. Они находятся ниже по склону. Я расставила их вокруг города. Это призрачный город. Только я брожу по нему время от времени… обычно в прохладные дни. Которых почти не бывает. Сегодня, должно быть, больше ста десяти градусов. Теперь в нашей долине зима похожа на лето в Долине Смерти.

Все, что попадается в силки, — крысы. Мы их готовим и называем крольчатиной, хотя всем давно наплевать, как это называется.

Я обнаружила двух больших черных, размером с кошку. Этих мы любим больше, чем мелких коричневых, на них гораздо больше мяса. Такое впечатление, будто крысы становятся крупнее и крупнее. Мои капканы сломали им шеи. Мне не придется их убивать. Я привязываю крыс к поясу за хвосты, потом брожу по городу в надежде отыскать что-нибудь, еще не унесенное другими. Нахожу четвертак. Подбираю его, хотя от него никакой пользы. Может, кто-нибудь из паиутов превратит его в украшение. Я намеренно не возвращаюсь домой до самого вечера, пока не выпиваю всю воду, какую взяла с собой.

Прежде чем войти, я обхожу вокруг сарая и дома, высматривая арбалет и болты, ищу, отойдя дальше, за кустами, однако ничего не нахожу.

Он все еще здесь. Спит. И оружия, какое бросалось бы в глаза, при нем нет, однако я проверяю кухонные ножи. Самого большого, длинного как мачете, не хватает. К тому же он может притворяться, что болен сильнее, чем на самом деле.

Враг он или нет, мне нравится, что в доме мужчина. Я наблюдаю за ним, спящим. У него такие длинные ресницы. Мне нравятся волоски у него на пальцах. Одного взгляда на его руки мне достаточно, чтобы подумать о том, как мало осталось вокруг мужчин. На самом деле всего четверо. Его предплечья… Наши никогда не становятся такими мускулистыми, сколько бы мы ни пилили и ни рубили. Даже у моего брата не было таких мускулов. Мне нравится, что ему уже снова пора бриться. Мне нравятся даже его кустистые брови.

Но надо разделать крыс.

Когда я начинаю громыхать посудой в части большой комнаты, отведенной под кухню, он просыпается и ковыляет к столу. По дороге снова останавливается у зеркала и долго изучает свое отражение. Как будто успел забыть, как выглядит под всеми своими волосами. Потом он садится и наблюдает, как я тушу крыс с диким луком и репой. Для густоты я добавляю желудевой муки, которую выменяла у паиутов.