АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация) - [18]

Я так расхваливала автомобильный маршрут из Рязани в «Бор-зовку», что Константин Игоревич соблазнился и предложил мне себя в компаньоны. Но не для того, однако, чтобы заехать в «Борзовку», ибо там 18 августа меня должен был ждать Александр Исаевич,

Так и было сделано. Погода нам благоприятствовала, и потому путешествие удалось. Проезжая «Борзовку», чтобы отвезти Константина Игоревича на станцию «Нара», я сказала своему спутнику, что, несмотря ни на что, свидания с Александром Исаевичем для меня всегда праздники и что такое праздничное настроение я ощущаю и сейчас.

Каково же было мое недоумение, мое разочарование, когда, приехав в «Борзовку», я нашла там вместо самого Александра Исаевича два письма от него, помеченные 16-м августа, да заявление в правление дачного кооператива с просьбой переписать дачу на меня.

Казалось бы, вот она, фактическая реализация оговоренного условия нашего добровольного развода! Но я не только не ощутила никакой радости, но, напротив, в сердце закралась тревога, которую никак уж не могли рассеять Санины письма.

Так я прожила в «Борз о в ке» до последних чисел августа. Чтобы не пропустить какие-нибудь события, если они произойдут, систематически слушала западное радио. Поначалу ничего тревожного не было. Потом услышала, что дал пресс-конференцию по международным вопросам академик Сахаров и что на нее отозвались 40 наших академиков, послав в «Правду*- письмо, осуждающее поведение Сахарова. Еще позже услышала, что 27 августа начались заседания городского суда по делу В. Красина и П. Якира. Но имени Солженицына в западных передачах пока не произносилось.

Все это время я усилено работала над тюремно-лагерными главами.

Наконец, 29 августа я услышала по западному радио об интервью, которое дал Солженицын корреспондентам газет „Ассошайтед Пресс“ и „Монд“. Тон интервью испугал меня. Передали, что корреспондент „Ассошайтед Пресс“ сказал, что в сравнении с прошлым интервью весны 1972 года Солженицын выражался более остро, даже саркастически. Приводились выдержки. Так, было о письмах с угрозами… О том, что его предупреждали о возможности покушения на его жизнь в форме автомобильной катастрофы. То и другое он связывал с КГБ, заявив, что „..Гни один волос~с“ Иоей головы или с головы любого члена моей семьи не может упасть без ведома или одобрения КГБ».

Но говорил он не только о себе. Коснулся и общих вопросов. Заявил, что свобода личности терпит в Советском Союзе урон. Здесь было и о Сахарове, и о процессе Якира и Красина, и о непреклонности генерала Григоренко…

Солженицын заявил, что в случае его смерти, его исчезновения или лишения свободы сразу же вступит в силу его литературное завещание и начнет публиковаться основная часть его трудов, от опубликования которых он воздерживался все эти годы.

Можно себе представить, как встревожило меня всё это и с каким трепетом и нетерпением ждала я приезда Александра Исаевича в «Бор-зовку». Но до 1 сентября оставалось еще два дня. Очень хотелось поделиться с кем-нибудь понимающим своими тревогами. И я поехала на дачу к Кобозевым (они снимали ее в Узком, тогда еще не вошедшем в территорию Москвы). Николай Иванович был плох, никого не принимал, но для меня, как всегда в последнее время, было сделано исключение.

Рассказав обо всем Николаю Ивановичу, я, возомнившая, что, заключив договор на книгу с АПН, приобрела некоторую силу, спросила его:

— Николай Иванович, подскажите мне, как примирить Александра Исаевича с государством?..

— Боюсь, что это уже невозможно, — грустно ответил мне Кобозев.

Однако эта мысль меня не оставляла. А вдруг смогу?

Наступил сентябрь. Дни шли, а Александра Исаевича все не было.

Он не приехал в «Борзовку» ни в один из обещанных дней с 1 по 5 сентября. Не приехал и 6-го. Я больше ждать не могла, уехала в Рязань. Уехала вовремя. Дома меня ждало известие о плохом состоянии тети Нины. В последний раз проведывала ее в интернате для престарелых. 9-го она умерла, 11-го ее похоронили на небольшом погосте среди степи. Сообщила об этом Сане телеграммой. Ведь ушла из жизни та тетя Нина, которая в самые тяжелые лагерные годы скрупулезно собирала и каждый месяц отправляла ему посылки со всем, что он заказывал, учитывая его прихоти и капризы, а порой и балуя своими вкусностями. «Вы заботитесь обо мне как родная мать»², — написал он ей после получения очередной посылки. Даже в ссылку, где Саня имел зарплату и способен был сам себя прокормить, тетя Нина, вопреки его запретам, хоть ко дню рождения, но посылала свои пирожки и домашнее печенье.

Позвонил мне Саня 15 сентября. Сказал, что мою телеграмму с сообщением о тети Нининой смерти он получил только накануне: его не было в Москве. А в день кончины тети Нины он был в «Борзовке», где рассчитывал меня встретить, так как предупредил об этом l-ro сентября телеграммой, что на несколько дней задерживается. Спросил, получила ли я телеграмму. Нет, не получила. Согласился увидеться в «Борзовке» в предложенные мною в записке дни, то есть в 20-х числах сентября.

На сердце стало немного спокойнее. Можно было сосредоточиться только на работе над книгой и пока больше ни о чем не думать.