Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста - [57]
«При этом всегда нужно иметь в виду, – писал позже отец Сергий Булгаков, – что Евхаристия, хотя она есть по теперешнему счету одно из “семи” таинств, но по значению своему она больше, чем только это, она есть таинство таинств, центральное таинство Церкви»[79]. Богословие новой евхаристической эпохи переместило Евхаристию с периферии церковной мысли в самый ее центр, отвело ей заслуженное место. Это вовсе не значит, что до 1923 года Евхаристия не была центром церковной жизни. Религиозный опыт всегда предшествует богословской рефлексии, поэтому богословие обычно несколько «запаздывает» со своей работой, точнее, проблематизирует тот или иной религиозный опыт не нарочито и планово, а в силу исторической необходимости и острой церковной нужды. Богословствование начинается там, где тот или иной религиозный вопрос приобретает насущность, и поэтому каждая эпоха церковной истории имеет свои богословские задачи. В догматическом фокусе нашей эпохи оказалось таинство Евхаристии, которым Церковь жила всегда, но осмысление его значения для жизни Церкви стало заданием нашего времени.
Евхаристия. Фрагмент. XIV в. Роспись монастыря Грачаница
Одной из примет новой евхаристической эпохи, или евхаристического возрождения, является осознание Церкви как общины и братства. В контексте евхаристического богословия община понимается не как один из вариантов внешнего объединения – политического, мировоззренческого или чисто географического, – а единства онтологического, которое являет себя у Чаши Причастия. Братьями и сестрами называют себя члены одной общины не метафорически и образно, но сообразуясь с буквальным значением этих слов: причащаясь от одной Чаши Тела и Крови Христовых, мы воистину становимся единокровными и единотелесными. Кровь нашего Бога подлинно течет в наших жилах, делая нас братьями и сестрами по крови, а не только по духу и единству исповедуемой веры. Таков магический реализм Православия. Каждый причастник Евхаристии – нам воистину брат или сестра, и не только по причине общего происхождения от прародителей, но и в силу приобщения к жизни Церкви, а Церковь являет себя, свидетельствует о своей реальности не только в церковно-административной жизни, структуре иерархии, уставных документах, социальном служении или богословской позиции, но, прежде всего, в тот самый мистически важный момент литургии, когда все причащаются от единой Чаши, становясь братьями и сестрами по Крови. И поскольку Христос Един и Один в каждой Чаше, и Кровь Его Пречистая в каждой Чаше одна и та же, а, значит, в таинстве Причастия не просто созидается Церковь как подлинная семья и община, но в Евхаристии, творящей общину, парадоксальным образом преодолевается общинная ограниченность, отделяющая, а порой и противопоставляющая различные общины друг другу.
В истории русского православия так сложилось, что монашество часто противопоставлялось верующему мирянству. Свидетельств этому явлению множество. Иногда это противопоставление доходило до предельной крайности, понуждая мыслить монашество чем-то более высоким, чем даже само христианство. Но христианское монашество есть всего лишь один из видов монашеской жизни, известных истории и культурологии. Монашество само по себе, как явление универсальное, есть особый стиль жизни, особенностью которого является обособление от мира ради служения Богу в духовном самосовершенствовании и аскетических упражнениях. В этом смысле монашество есть своего рода культурная универсалия, образ жизни, который находит себе приверженцев практически в любой развитой культуре. И в силу своей универсальности монашество не обязательно бывает религиозным, истории известны, например, формы философского или научного монашества, в частности, древний орден пифагорейцев. Однако главным образом, говоря о монашестве, мы имеем в виду одну из форм религиозного служения.
Христианское монашество, появившееся на свет, как полагают, в конце III века, началось с подвигов пустынников и аскетов, покинувших мир для духовных упражнений и ревностного служения Богу в трудном деле самоочищения и обожения. Но особенностью христианского монашества всегда оставалась его церковность, которая свидетельствует себя не просто только в признании церковной иерархии или верности обрядовому благочестию, но, прежде всего, в евхаристическом единстве со всей Церковью, с единокровными монахам братьями и сестрами. Монашество – это одна из многочисленных форм церковного служения, и в силу этого простого факта оно не может претендовать на какой-то особый статус внутри Церкви или сверх нее. Начавшись с отшельничества и пустынничества, христианское иночество всегда ориентировалось на общинный тип жизни, и подвиги пустынников всегда приводили к организации братства, которое, как и подобает христианской общине, собиралось вокруг Евхаристической Чаши.
Однако нельзя забывать, что монастырь есть община аскетов, поэтому не надо удивляться тому, что в текстах монашеских писателей Евхаристия (в подавляющем большинстве наставлений) мыслится не в своем онтологическом, а скорее в инструментальном значении – как необходимый элемент аскетического делания, не как цель, а как средство борьбы с грехом, бесовскими прилогами. Вот один из примеров таких рассуждений, заимствованный из знаменитого «Древнего патерика»:
