Анжелика и её любовь - [35]

Но рана, как видно, была более глубокой, из тех скверных ран, что снаружи затягиваются слишком быстро, в то время как ткань внутри гноится или усыхает. Про такие случаи ему рассказал его друг, Абд-эль-Мешрат, когда лечил его ногу. Арабский врач не давал зияющей ране под коленом закрыться до тех пор, пока все: нервы, мышцы, сухожилия — не срастется с той скоростью, которую определила для человеческого тела природа.

Как бы то ни было, он страдал из-за женщины, которая больше не существует и не может возродиться.

Но тут, глядя на море, он опять вспомнил бездонные зеленые глаза и с грохотом захлопнул деревянную дверцу порта.

Стоявший за его спиной мавр Абдулла готовился потушить фонарь.

— Не надо, мы идем дальше, — бросил ему граф.

И вслед за мавром нырнул в еще один темный колодец — прорезанный в орудийной палубе люк. Такие спуски были ему до того привычны, что нисколько не отвлекали от мыслей.

Никаким напряжением воли он не смог бы сейчас избавиться от этого наваждения — мыслей об Анжелике. Впрочем, отчасти из-за нее ему и приходилось спускаться на самое дно трюма.

Раздражение, злость, растерянность — он и сам не знал, что из этого преобладает в нем сейчас. Но увы! — только не безразличие! Те чувства, которые возбуждала в нем женщина, пятнадцать лет назад переставшая быть его женой и всячески его за эти годы предававшая, и без того были достаточно сложны, а сегодня к ним добавилось еще и желание!

Что толкнуло ее на этот странный, неожиданный жест — рвануть корсаж и показать ему клеймо, выжженное на ее плече?

Его тогда поразил не столько вид этого позорного знака, сколько царственная красота ее обнаженной спины. Он, привередливый эстет, привыкший рассматривать и оценивать женскую красоту по всем статьям, был ею ослеплен. Прежде линии ее спины не были так безупречны — она еще только избавлялась от отроческой худобы и хрупкости. Когда он на ней женился, ей было всего семнадцать лет. Теперь он вспоминал, как лаская ее юное, едва сформировавшееся тело, иногда думал о том, как прекрасна станет Анжелика, когда вполне расцветет под воздействием прожитых лет, материнства и всеобщего почитания.

Но не он, а другие помогли ей расцвести и достичь нынешнего ее совершенства. И сегодня, когда он меньше всего этого ожидал, она вдруг явила ему тот пленительный образ, который он создал в мечтах много лет назад. Освобожденное от темных, плохо сшитых одежд, ее тело неодолимо вызывало в памяти статуи античных богинь плодородия, стоящие кое-где на средиземноморских островах. Сколько раз он любовался ими, говоря себе, что в жизни — увы! — такие фигуры встречаются редко.

Нынче утром, в полумраке салона ее красота потрясла его еще больше, чем тогда, в Кандии. Молочно-белая кожа, нежданно явившаяся его взору в хмуром сумраке туманной, тоже молочно-белой северной зари, движение плеч, полных, крепких и в то же время поражающих нежностью и чистотой линий, сильные, гладкие руки, не прикрытая волосами стройная шея, с едва заметной продольной ложбинкой, придающей ей какую-то невинную прелесть, — все это пленило его с первого взгляда, и он подошел к ней, пронизанный ошеломляющим чувством, что она стала еще прекраснее, чем раньше, и что она принадлежит ему!

Как она сопротивлялась! Как защищалась! Казалось, она забьется в припадке падучей, если он сейчас же ее не отпустит. Что же все-таки так ее в нем испугало? Его маска? Или догадка, что сейчас он откроет ей что-то такое, что будет ей неприятно?

Что ж, самое меньшее, что здесь можно сказать, — это то что он ее ничуть не привлекает. Все ее желания явно устремлены к другому.

— Идем, идем, — нетерпеливо бросил он мавру. — Я же сказал тебе: мы спустимся в самый низ, туда, куда я помещаю арестантов. «Ее заклеймили цветком лилии, — подумал он. — За какое преступление? За какое распутство? Хотел бы я знать — насколько низко она пала? И почему? Как случилось, что она подпала под влияние этих чудаковатых, чопорных гугенотов? Раскаявшаяся грешница?.. Да, похоже, так оно и есть. У женщин такой слабый ум…»

Он догадывался, что ему нелегко будет получить ответ на эти вопросы, и оттого возникающие в его воображении картины мучили его еще больше.

— Ей выжгли клеймо… Я знаю, что такое застенок, знаю леденящий ужас тех мест, где фабрикуют боль и унижение… Страх, который может внушить жаровня с лежащими в ней странными, докрасна раскаленными инструментами… Для женщины это тяжкое испытание! Как она его перенесла? Почему? Стало быть, король, ее любовник, лишил ее своего покровительства?..»

Они дошли до самого низа. Здесь, в этой темной глубине, не был слышен даже шум моря. Его можно было только чувствовать: тяжелое, могучее, грозно напирающее на тонкий деревянный борт. Эта часть корабля всегда оставалась под водой, и все здесь было покрыто влагой. Жоффрею де Пейраку вспомнились сырые своды камер пыток в Бастилии и Шатле. Жуткие места, но воспоминания о том, что он там претерпел, никогда не преследовали его в сновидениях в годы, прошедшие после его ареста и суда в Париже. Он все же выбрался оттуда, хотя и едва живой, и считал, что для душевного равновесия этого довольно.