Аня из Авонлеи - [21]

Бедная Марилла вздохнула с облегчением, когда наконец въехала в свой двор, где в опускающихся сумерках осенний ветер танцевал с пожухлыми листьями. Аня, встретившая их у ворот, сняла близнецов с кабриолета. Дора довольно равнодушно позволила себя поцеловать, но Дэви ответил на Анино приветствие сердечными объятиями и радостно объявил:

— Я — мистер Дэви Кейс!

За ужином Дора держалась как маленькая дама, но манеры Дэви оставляли желать много лучшего.

— Но я такой голодный, что у меня нет времени есть опрятно, — заявил он в ответ на замечание Мариллы. — Дора и вполовину не такая голодная, как я. Вспомните, сколько я вертелся по дороге сюда. Этот пирог жутко вкусный, и слив в нем полно! У нас дома давным-давно не было пирогов, потому что мама болела, а миссис Спротт всегда говорила: "Хватит с меня и того, что я вам хлеб пеку". А миссис Уиггинс ни за что не положит слив в пирог — уж будьте уверены! Можно мне еще пирога?

Марилла отказала бы, но Аня щедрой рукой отрезала второй кусок. Впрочем, она напомнила Дэви, что следует сказать «спасибо». Но Дэви только усмехнулся в ответ, а покончив с куском, заявил:

— Дашь еще пирога — скажу "спасибо"

— Нет, ты получил вполне достаточно, — сказала Марилла тоном, который, как было хорошо известно Ане, но еще только предстояло узнать Дэви, свидетельствовал о том, что решение принято окончательное.

Дэви подмигнул Ане и, перегнувшись через стол, выхватил из руки у Доры ее кусок пирога, который бедняжка успела лишь попробовать, и, разинув рот на всю ширину, запихнул в него весь этот кусок целиком. У Доры задрожали губы, Марилла онемела от ужаса. Аня немедленно, с самой внушительной миной, какую она освоила за время работы в школе, воскликнула:

— Дэви, джентльмены так не поступают!

— Я знаю, — сказал Дэви, едва справившись с тем, что было во рту, — но я не джемплен.

— Но разве ты не хочешь им быть? — спросила возмущенная Аня.

— Конечно хочу. Но ведь все равно нельзя быть джемпленом, пока не вырастешь.

— О, разумеется, можно, — поспешила заверить Аня, сочтя, что представляется удобный случай своевременно заронить в детскую душу семена добра и истины. — Ты можешь стать джентльменом уже сейчас. А джентльмены никогда не выхватывают ничего у дам… и не забывают говорить «спасибо»… и не дергают никого за волосы.

— Не очень-то весело им живется. Скучища, это факт, — заявил Дэви откровенно. — Я лучше подожду, пока вырасту. А тогда уж и стану джемпленом.

Марилла, с видом покорности судьбе, отрезала еще один кусок пирога для Доры. Она чувствовала, что сейчас не в силах бороться с Дэви. Это был тяжкий день для нее — сначала похороны, а затем долгая дорога. В этот момент она смотрела в будущее с пессимизмом, достойным самой Элизы Эндрюс.

Близнецы, хотя оба светловолосые, были не слишком похожи друг на друга: у Доры были длинные гладкие локоны, всегда остававшиеся аккуратными и прилизанными, — вся круглая голова Дэви тонула в пушистых золотистых колечках; карие глаза Доры смотрели кротко и спокойно — глаза Дэви были лукавыми и подвижными, словно у проказника-эльфа; у Доры носик был прямой — у Дэви явно вздернутый; ротик Доры всегда был жеманно сложен — у Дэви он вечно расплывался, в улыбке; кроме того, на одной щеке у Дэви была ямочка, которая придавала ему, когда он смеялся, милый и забавный, «несимметричный» вид. Все черты его лица светились озорством и весельем.

— Лучше уложить их в постель, — сказала Марилла, найдя этот способ на время избавиться от детей самым простым. — Дора будет спать у меня, а Дэви ты, Аня, отведешь в западный мезонин. Ты ведь не боишься спать один, Дэви?

— Нет, но спать я пойду еще не скоро, — отвечал Дэви беззаботно.

— Пойдешь сейчас же. — Это было все, что произнесла Марилла, но что-то в ее тоне заставило подчиниться даже Дэви. Он торопливо и послушно засеменил через переднюю следом за Аней.

— Когда вырасту, самое первое, что я сделаю, это не лягу спать целую ночь, просто чтобы посмотреть, как это будет, — сообщил он ей доверительно.

В последующие годы Марилла никогда не могла вспомнить без содрогания эту первую неделю пребывания близнецов в Зеленых Мезонинах. Не то чтобы эта первая неделя была действительно хуже последующих, просто она казалась такой по причине своей новизны. Редко выдавалась минута, когда Дэви не придумывал или не осуществлял очередной проказы, но его первый знаменитый подвиг был совершен уже через два дня после прибытия в Авонлею — воскресным утром чудесного, такого туманного и теплого, словно все еще стоял сентябрь, дня.

Собирались в церковь. Аня должна была одеть Дэви, в то время как Марилла все свое внимание посвятила Доре.

Прежде всего Дэви энергично воспротивился попыткам вымыть ему лицо.

— Марилла уже мыла его вчера… а миссис Уиггинс отмыла меня всего кухонным мылом в день похорон. Вполне достаточно на одну неделю. Зачем быть таким ужасно чистым? Гораздо удобнее быть грязным.

— Пол Ирвинг моет лицо каждый день, хоть никто ему не приказывает, — заметила Аня вкрадчиво.

Дэви был обитателем Зеленых Мезонинов немногим более сорока восьми часов, но он уже боготворил Аню и ненавидел Пола Ирвинга, которого она постоянно и с жаром хвалила. Если Пол Ирвинг моет лицо каждый день, это решает дело. Он, Дэви Кейс, сделает это тоже, пусть даже и подвергнется при этом смертельной опасности. Руководствуясь подобными соображениями, он послушно перенес и прочие процедуры, связанные с его туалетом. Когда все было сделано, он оказался и в самом деле красивым мальчуганом. Аня ощущала почти материнскую гордость, когда вела его в церкви к старой скамье Касбертов. Сначала Дэви вел себя вполне прилично, занятый тем, что украдкой бросал взгляды на мальчиков, находившихся в поле зрения, пытаясь угадать, который же из них тот самый Пол Ирвинг. Первые два гимна и чтение Библии прошли не отмеченные никакими событиями. Затем мистер Аллан приступил к молитве. И здесь прихожан ожидало потрясение. Перед Дэви сидела Лоретта Уайт; голова ее была чуть наклонена вперед, а на спину ложились две длинные светлые косы, между которыми открывался взору кусочек соблазнительного пространства белой шейки в свободно лежащем кружевном воротничке. Лоретта была толстенькой, безмятежной на вид девочкой лет восьми и вела себя в церкви безупречно с самого первого дня, когда ее, шестимесячного младенца, принесла туда мать.