Аня и другие рассказы - [45]

Не буду описывать этих минут, тяжелых для всякого провожающего. С каким отчаянием я прижал к губам ее руку!

Она высунулась из окна, и ее последние слова были:

— Спасибо — не поминайте лихом.

Поезд уже скрылся, а я все стоял на конце платформы, смотря в темноту.

Не знаю, сколько времени простоял бы я, но громовый бас вывел меня из оцепенения.

— Андрей Осипович! Мое почтение!

Я вздрогнул. Бас принадлежал нашему исправнику.

— А, Иван Ильич, здравствуйте, — рассеянно сказал я.

— Провожали? — лукаво улыбнулся он, покручивая усы.

— Да… подруга сестры…

— Гм… Когда же вы к папаше? Я утром, как ехал в город, был у вас, там все беспокоятся, чего вы пропали — нарочного посылать хотят.

— А… я думаю ехать завтра утром.

— Зачем завтра? — едем сейчас, вон у меня тройка стоит — ночью-то не так жарко.

— А вы опять в уезд?

— Я, батенька, только и вытребован был для реприманда. Генерал вызвал меня, чтобы распушить. И уж распушил, скажу вам. Кричал, кричал.

— За что? Все за Иваньковскую шайку?

— Не говорите вы мне о них, с… детях! Кажется, поймаешь, держишь, а они, как у Лескова говорится, как Спинозы промеж ног проскользнут — и ау!

Он долго жаловался и ругался, но я его не слушал, я ехал, как в чаду: одна мысль была у меня в голове — скорей, скорей покончить со всем прошлым, сказать Любочке, что я не могу быть ее мужем. Если нужно, порвать все — со всеми и начать дело освобождения Мани.

— Иван Ильич, — обратился я к исправнику, — есть у вас в уезде Федор Иванович Малыганьев?

— М-м… нет, как будто нет. Да кто он такой?

— Отставной поручик — личность темная.

— Г-м, нет такого. Может быть, в городе живет.

Мы опять замолчали.

— А вот и Никоновская роща! — оживился исправник. — Сейчас ваша маменька нам водочки, закусочки…

— Иван Ильич, — вдруг спохватился я, — пожалуйста, вы там… не рассказывайте о сегодняшних проводах.

— Эге! — прищурился он. — Хорошо, хорошо. Значит, совсем не сестрицина подруга? — подтолкнул он меня локтем.

— Нет.

— А я знаю, кто это! — весело крикнул он.

— Кто? Вы знаете?

— Я бы да не знал. Да ее узнал сию же минуту, даром что она вуальку надела. Это Пахомова — податного инспектора жена.

Я молчал.

Для меня это был роковой вечер, одно из самых неприятных воспоминаний.

С Любой я объяснялся в саду… она горько, горько плакала, но гипноз был так велик, что я почувствовал не жалость, а, стыдно сказать, презрение к бедной девочке и, прислушиваясь к ее рыданиям, думал:

— Стала бы «та» плакать? Нет — сверкнула бы глазами и отошла… или вынула бы револьвер и…

Да, я был под гипнозом, в бреду, я был маньяком.

На другой день — отъезд Любочки, тяжелая сцена с родителями, все эти упреки, жалобы матери, резкие слова возмущенного отца.

Целую неделю на меня дулись, со мной почти не разговаривали, сестры ходили с заплаканными глазами.

Я уезжал верхом подальше, бродил по лесу, катался на лодке — я искал уединения, чтобы вспоминать и мечтать.

Она! Она одна была в моих мыслях — только она.

Я писал ей каждый день огромные письма, сумасшедшие, страстные, умоляя ее любить меня, верить мне.

Письма эти я адресовал: Брюссель, posterestante, как мы уговорились, но дни проходили, прошла неделя, а ответа от нее не было.

Что могло случиться с ней?

Я то воображал всякие несчастья, то замирал от отчаяния, что, может быть, она меня не любит. Я умолял ее сказать мне правду — хоть самую горькую, самую ужасную правду, но не оставлять меня в этой мучительной неизвестности.

Еще одно обстоятельство смущало меня — ни в городе, ни в уезде отставного поручика Малыганьева не оказалось. «Может быть, этот негодяй, после побега жены, уехал или скрывается под чужим именем», — думал я.

Вскоре мое беспокойство, моя тоска превратились в отчаяние, и я решил сам ехать в Брюссель.

В тот роковой вечер, когда это решение созрело, я почти не разговаривал с домашними и, сидя за вечерним чаем, делал вид, что читаю газету.

Все сидели молча, как на похоронах, когда доложили, что приехал исправник.

Иван Ильич влетел как бомба, и первое его слово было:

— Подаю в отставку! Сил моих больше нет!

— Что такое? — спросил отец.

— Выговоры, выговоры… Знаете-с, почтенный Осип Семенович, что мне было генералом сказано-с? Устарел, мол, я! Появился, мол, «тип интеллигентных преступников», — так нужна и «интеллигентная полиция». Что же мне в университет поступать прикажете, так как братцы Иваньковы — один из университета, другой из седьмого класса гимназии были выгнаны? Завтра горного студента я не могу ловить, потому что горного дела не знаю… я, видите, устарел! Я не виноват, что теперь разбойники, держащие в страхе целые губернии, восемнадцатилетние мальчишки, как Васька!

— Да ведь вы старшего-то, Сашку, поймали.

— Ловил я обоих неоднократно, совсем в руках были! Сашка вчера бежал из острожной больницы! — с отчаянием заключил Иван Ильич.

— Каким образом? Кто помог?

— Кто — конечно, младший братец!

— Как это вы тогда упустили его?

— Наваждение, колдовство… Когда мы его накрыли в притоне у Афросиньи Черной, ведь он в одной рубашке в окно выскочил. Выскочил, отстреливаясь, двоих стражников ранил — и из глаз пропал. На другой день доносят мне, что видели Маньку Кривую, как она с каким-то узлом прошмыгнула в «Старый дворец», — очевидно, платье ему несла. Мы оцепили дворец с обрыва — удрать можно только с обрыва — через стену не перелезешь… Вошли… а птичка-то уж улетела! А была там — кейфовать собралась, в одной из комнат на полу зажженный фонарь стоял, колбаса и хлеб валялись… Весь дом, весь сад обшарили! Думали было, что есть лазейка в стене. Только наутро увидели, что кусты около стены на Низовой улице изломаны, и на дороге следы — одни босых ног, другие в сапогах. Три дня мы по всем дорогам, по всем деревням шарили — весь город вверх дном перевернули… Кто помог ему скрыться? Куда? Денег у него не было. Да и на вокзале еще и теперь дежурят — уехать не мог… А теперь и Сашку, братца, вызволил! Скажите, кто помог? Откуда у них деньги?