Антропология экстремальных групп: Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии - [68]

По словам матроса Андреева (служил в 1980-е годы), человека, обладающего незаурядными художественными способностями, он до перехода в привилегированный статус «полтарахи» рисовал альбомы бесплатно, а после брал заказы уже за плату — 50 советских рублей за готовый альбом.^{115}

За сорок лет существования дедовщины сложились определенные каноны «художественного творчества», воплощенные в «дембельских альбомах». Поэтика в дембельском фольклоре примитивна, но она и не претендует на высокую художественную эстетику. Язык дембельского альбома — сентиментальный кич, техника — шаблон, эстетика — вульгарный блеск. Но его смысл — память. «Здесь нет особой красоты, здесь память о друзьях и службе», — пишут солдаты в своих альбомах и блокнотах.

Альбом — знаковая вещь и овеществленный знак, направленный на аккумулирование общественных ресурсов вокруг идеи коллективной и индивидуальной памяти. Его изготовление организует повседневную активность целого подразделения. Процесс изготовления дембельских альбомов, как модулей памяти, свидетельствует о начале восстановления индивидуальности.

В альбомных текстах и рисунках, сюжеты которых отличаются чрезвычайной агрессивностью, выражается компенсация за все унижение личного достоинства, которое переносит человек в армии. Компенсация происходит в области художественных образов. Когда их где-то не хватает, газеты сообщают об очередном расстреле караула сослуживцем, у которого сдали нервы.

Официальная власть за альбомы преследует и совершенно напрасно, поскольку дембельский альбом — это прежде всего институт апологии армии такой, какая она есть, со всеми ее недостатками. Механизм апологии составляют актуальные социально-знаковые системы и универсальные принципы построения мировоззрений. Люди не могут мириться с мыслью, которую сами формулируют как «два года жизни — псу под хвост», и вырабатывают отношение к армии, как к инициации, вследствие которой они якобы обретают истинное «трудное» знание о жизни, оппозиционное ложному «легкому». И двадцатилетние юноши с глубокомыслием старцев выводят в своих альбомах: «Кто был студентом, тот знает юность, кто был солдатом — знает жизнь», и тому подобные сентенции про правду жизни, про некую, данную им ценой страданий, мудрость.

Ни понятие патриотического долга, ни пресловутая «почетная обязанность» не составляют предмет апологии образа жизни вследствие цинизма, рожденного в несоответствии декларативных уставных принципов реальному армейскому беспределу. Апология образа жизни проходит в архетипических областях мировосприятия, с разграничением «правильного», но ложного бытия и «неправильного», но истинного инобытия. Не тривиальность армейского быта и службы, не постоянные унижения, но общий метафизический контекст — вот главный пункт апологии образа жизни солдата, пронизывающий сознание каждого и наполняющий его мессианской идеей. Дембельский фольклор буквально насыщен патетическими изысками на мессианские темы, вроде этого: «Чтоб кто-то мог сейчас держать в руках цветы, мы взяли в руки автоматы».

Переживание собственной миссии наполняет душу дембеля метафизическим плачем. В фольклоре они моделируют слезоточивые ситуации, представляя, как девушки (причем, не их собственные, а девушки обобщенного образа) им изменяют с «закосившими от армии козлами», а они, в силу своего высокого мессианского предназначения, охраняют их мирный, и, что самое обидное, — совместный сон. И вот солдат в своем мессианстве остается один в экзистенциальном, пограничном состоянии: по ту сторону рубежей — внешние враги, по эту — недружелюбные «шакалы»-офицеры, «шлюхи» и «закосившие от армии козлы». Но и здесь, и там есть точки опоры истинного мира: мать-старушка, которая одна, и ждет солдата, и его верный автомат, «который никогда не изменяет». Это экзистенциальное напряжение снимается описанным выше трикстерским комплексом.

Сюжеты армейского и лагерного фольклора — воспевание свободы и оплакивание неволи на фоне исключительности своего удела. Искусство экстремальных групп — это и средство социальной идентичности, и средство удовлетворения предельно обостренной потребности в свободе. С точки зрения семиотики знаменитый вопрос вора пианисту «а „Мурку“ можешь?» следует трактовать как, во-первых, — «идентично ли твое искусство нашим ценностям?», и, во вторых, — «принесет ли оно нам свободу понимания ситуации?».

Деятели искусства и прочие творческие личности в армии пользуются особым уважением. Все дело в общественной значимости самой сферы их компетенции. «Искусство воссоздает принципиально новый уровень действительности, который отличается от нее резким увеличением свободы. Свобода привносится в те сферы, которые в реальности ею не располагают. Безальтернативное получает альтернативу. Отсюда возрастание этических оценок в искусстве».^{116}

Надо сказать, что, несмотря на примитивность эстетических средств самовыражения, которые целиком подчинены воспроизводству местных этических норм, настоящее искусство может своим воздействием расширять узкостатусный этический комплекс до масштабов общечеловеческого. Примеры редки, видимо, потому, что настоящее, живое гуманистическое искусство в армии скорее исключение, чем правило. Тем не менее, такие примеры имеются. Музыкальный критик и тележурналист Станислав Якушевич, служивший в Калининградской области в 1990-е годы, вспоминает: