Антракт - [26]

И последняя модель — мое пятое измерение — одинокая жизнь, вернее, осознанное предпочтение уединения, когда получаешь удовольствие от того, что живешь одна и как можно более отстраненно от других людей. Но поскольку над моей входной дверью не было транспаранта, на котором была бы вышита эта идея, не нашлось никого, кто серьезно относился бы к моему выбору. За исключением меня самой. Я существовала в своем пятом измерении — и вполне счастливо. Осознав это, я почувствовала себя гораздо лучше. И когда за окном в вечерних сумерках промелькнули заснеженные дома Эдинбурга, вышла из поезда с легким сердцем. Все складывалось вполне удачно, чтобы я могла спокойно пережить визит к родителям, а потом вернуться домой с неоспоримым правом на уединение. Замечательно.

Родители встречали меня на станции. Отец пытался согреться и хлопал в ладоши, не снимая черных кожаных перчаток, которые ударялись друг о друга с громким приятным звуком. У него покраснел нос, на голове была каракулевая шапка. Он увидел меня первым и широко улыбнулся. Мама была закутана в шубу и шарф, на ногах — высокие сапоги. Она, наверное, тоже улыбалась, но из-за узла на шарфе мне ничего не было видно. Оба словно сошли со страниц русского романа. «Держись, Джоан», — сказала я себе. Мне исполнился тридцать один год, и в поезде я открыла существование пятого измерения — все было замечательно, но, как бы там ни было, меня встречали родители. До сих пор они считали, что в день моей свадьбы навсегда передали меня из рук в руки уникальному Джеку Баттрему, а теперь он вернул меня обратно. К таким вещам родители относятся… как бы помягче выразиться… немного ограниченно.

Я решила сказать им все сразу, прямо на платформе, где поезд уже приводили в порядок перед возвращением в Лондон. Если понадобится, у меня будет возможность сразу уехать. Я так и предупредила их, когда мы все вместе садились за столик в станционном кафе.

— Мы с Джеком развелись, — сообщила я. — И если вы поднимете из-за этого панику, я немедленно вернусь домой этим же поездом.

Мать сделала мне одолжение и залила слезами лишь один носовой платочек. Она постоянно твердила: «Бедный, бедный Джек». Я подумала, что ее причитания напоминают рефрен рождественского спектакля. Отец, который, услышав новость, сразу же поднялся и заказал нам тройные порции горячительного напитка, погладил мое колено под столом и сказал: «Бедная, бедная Джоан». Вот такой в общих чертах была их реакция. Я не чувствовала своей вины — с какой стати? — и поэтому сказала матери: «Думаю, если ты не хочешь, вовсе не обязательно сообщать об этом всем. Я готова притворяться, что все в порядке». После этих слов она заплакала еще горше, а из груди вырвался легкий вздох — возможно, от облегчения. А потом я похвалила новый сдержанный золотистый оттенок ее волос и сказала, что мне нравится перманент. Мама прикоснулась к прическе и поблагодарила меня, хотя глаза еще оставались влажными, и пояснила, что ее новый парикмахер стажировался в лондонском салоне. Для моей матери Эдинбург был и навсегда останется провинциальным городом. Все новинки, имеющие хотя бы небольшое отношение к столице, она приветствовала так же, как индийские женщины до войны радовались каталогу универмага «Дебнемз» — с искреннем облегчением, что где-то в мире существует цивилизация. Потом мама с удовольствием рассмотрела мою прическу, достала пудреницу и прикоснулась пуховкой к маленькому розовому носу — запах ароматизированной пудры всегда сопровождал ее. Она заново повязала жаккардовый шарф вокруг подбородка и была готова жить дальше.

Отцу моя новая прическа не понравилась. Я поняла это по его молчанию. Думаю, все-таки мы, женщины, выходим замуж за наших отцов. Папе, как и Джеку, нравились длинные вьющиеся волосы, — со стороны они выглядят романтично, но за ними так трудно ухаживать. Успокоить отца было гораздо сложнее, потому что он почти не демонстрировал своих эмоций. Я знаю, в душе он очень переживал, потому что снял шапку и водил пальцами по густым седым волосам от одного уха до другого, — верный признак того, что он расстроен, своего рода физическая попытка прощения грехов или оправдания. Выход был лишь один — заговорить о коммунизме. Почти как ударить по лицу поранившего ногу человека, чтобы отвлечь его от боли.

И я сказала:

— Папа, мне нравится твоя шапка в русском стиле. Ты ужасно похож на комиссара.

Он поднялся — высокий, с прямой спиной — и произнес: «Вздор», после чего достал мой чемодан из-под стола. Я подмигнула, но он не ответил мне, лишь прикрыл глаза. Шапку зажал под мышкой, и я поняла, что он больше никогда ее не наденет. Мне даже стало немного совестно — а если папа из-за меня простудится? Но по крайней мере он оживился. Взял маму за руку и, по-прежнему напряженный, гордо зашагал к машине. Я плелась за ними, а когда мы достигли цели, наклонилась и прошептала ему в ухо:

— Комиссар до революции. Не снимай ее, тебе правда очень идет.

— Джоан, ты по-прежнему говоришь ужасные глупости. — Он смягчился.

Подразумевалось, что я не только разведенная женщина, но и его маленькая дочка.