Антон Райзер - [97]

Когда ему отказали в роли Клавиго, жизнь в Ганновере стала его тяготить, он почувствовал в себе неодолимую тягу к бегству, к путешествию. Годами томившее его желание должно было, наконец, исполниться, притом неважно где и как: он просто испытывал потребность дать выход тому, что так долго в нем зрело благодаря неустанному чтению пьес и неистребимой тяге к театру.

Во время репетиции «Клавиго» он прокрался в ложу и, пока Иффланд-Бомарше неистовствовал на сцене, Райзер неистовствовал, распростершись на полу ложи, и в ярости дошел до того, что расцарапал лицо осколками стекла, валявшимися рядом, и в отчаянии рвал на себе волосы. Ибо в единый миг приковать к себе неисчислимые взгляды зрителей, явить этим испытующим взглядам сокровеннейшие силы своей души, дрожью собственных нервов заставить содрогаться нервы зрителей – всему этому он сейчас был свидетелем, сам же оставался никем, затерявшимся в толпе простым зрителем, а меж тем какой-то тупица, игравший Клавиго, привлек к себе всеобщее внимание, подобающее ему, Райзеру, способному чувствовать куда как сильнее.

После всех превратностей судьбы, перенесенных Райзером за долгие годы, роль Клавиго сделалась ни много ни мало как целью его жизни – жизни, постоянным угнетением отданной во власть фантазии, каковая теперь громко заявила свои права. Струна оказалась натянута слишком туго – и лопнула.

Когда ужасная репетиция закончилась, Райзер опять оказался в полном одиночестве, оставшись без друга, без единого человека, кому был бы небезразличен. Все же ему хотелось излить кому-нибудь свое горе, и он отправился к Иффланду, который отныне был ему ближе, чем когда-либо, так как им владела та же потребность, что тянула к нему Райзера.

Воображение Иффланда тоже было напряжено до предела, а его влечение к театру стало всепоглощающим, и он искал, кому бы открыть свои самые сокровенные желания и свое горе…

Дело в том, что его отец и старший брат, небезосновательно опасаясь, что страсть к театру, чересчур поощряемая великим успехом, вызванным его игрой, может захватить его полностью, запретили ему впредь участвовать в драматических опытах, против чего он, конечно, продолжал подыскивать всевозможные доводы и вел прения с отцом. Теперь он втайне поведал Райзеру о своем намерении целиком посвятить себя театру, как некогда поделился с ним своей решимостью сделаться деревенским священником. Среди ролей, сыгранных Иффландом, был дезертир в «Дезертире по сыновней любви» и Еврей в «Диаманте». Последнюю он сыграл так мастерски, что позже дебютировал в ней перед Экхофом и тем положил начало своей театральной карьере. Если в роли Еврея он смог проявить высшее комическое начало, то в роли Бомарше сумел достичь высшего трагизма, и действительно, его игра в этом случае была столь пленительна, что зрителям мнилось, будто они видят и слышат самого Брокмана. И вот теперь наслаждение от публичного исполнения этой роли будет ему отравлено. Он удерживал Райзера в комнате подле себя всю ночь, и оба предавались сладостным мечтам о блаженном ремесле актера, пока не заснули.

Отныне они стали неразлучны и не расставались по целым дням. И однажды, когда они теплым, хотя и пасмурным утром вместе вышли за городские ворота, Иффланд сказал: «Подходящая погода, чтобы уйти отсюда». Погода и впрямь выдалась как раз для пути: небо низко налегло на землю, округа погрузилась в сумрак, словно бы затем, чтобы не отвлекать внимание путников от дороги. Эта мысль так приглянулась им обоим, что они было решили тотчас привести ее в исполнение. Но поскольку Иффланд хотел попробовать сыграть в Ганновере роль Бомарше, они вернулись в город. Как ни хлопотал Иффланд за Райзера, все же роль Клавиго тому так и не дали, вместо этого юноша, игравший Клавиго, наконец уступил ему роль Князя в «Паже», а в «Педанте» он получил роль магистра Блазия.

Теперь Райзер горевал оттого, что не сыграет Клавиго, а Иффланд – оттого, что вообще не будет играть. Оба они, однако, уговаривали себя, что им постыла жизнь как таковая, и в одну из ночей, зарядив два пистолета, до утра развлекались, в очередь декламируя «Быть или не быть».

Райзеру жизнь опостылела до такой степени, что он даже не отстранился, когда Иффланд навел на него заряженный пистолет и положил палец на курок. Он лишь нацелил свой пистолет на Иффланда.

На другой день, однако, когда он зашел к Филиппу Райзеру, между ними разыгралась куда более серьезная сцена. Минувшей ночью он не сомкнул глаз, в его пустом взгляде сквозила тупая покорность, на челе было написано отвращение к жизни, душевные силы его покинули. Он поздоровался с Филиппом Райзером и тут же застыл как столб.

Филипп Райзер, который не раз видывал его в подобном изможденном состоянии, но никогда – столь опустившимся, начал опасаться, что он уже конченый человек, и совершенно серьезно вызвался застрелить его, коли уж он пал так глубоко и безнадежно. С Филиппом Райзером, имевшим мысли столь же романические, сколь и сумасбродные, шутки в таких делах были плохи. Антон Райзер счел это средство преждевременным и заверил друга, что и на сей раз сам справится со своей болезнью.