Антон Райзер - [86]

Я грезил высотою,

Но камнем вниз летел;

И понял я с тоскою,

Как горек мой удел.

И когда на другой день хор среди прочих пропел арию:

Ты умираешь, чтобы быть счастливым,

И видишь, что напрасно умирал,

он применил эти слова к себе и вдруг снова почувствовал себя таким одиноким, всеми презираемым и ничтожным, что ему расхотелось делиться своим горем даже с Филиппом Райзером. Он решил не ходить к нему, чтобы избежать разговоров о своей судьбе, снова такой ненавистной и не стоящей размышлений.

Вдоволь настрадавшись, он стал изобретать средство, как бы ему все же достичь своей цели. И оно само пришло ему на ум, лишь только он хорошенько задумался: нужно пойти к пастору Маркварду, который как-никак вновь стал возлагать на него надежды, и попросить его походатайствовать перед принцем о покупке пристойного платья и покрытии прочих расходов, необходимых для произнесения речи. Пастор Марквард сразу согласился на этот шаг и заверил Райзера в благоприятном исходе дела. У Райзера гора свалилась с плеч, и теперь ему оставалось лишь с бодрым духом приняться за продолжение речи, чтобы успеть подготовить ее ко дню рождения королевы. Меж тем вернулись холода, и он принужден был проводить вечера внизу, в комнате своих хозяев, вместе с квартировавшими в доме солдатами. Те заодно с хозяином силком вовлекали его в карточную игру, которой сами предавались для коротания долгих зимних вечеров. Здесь-то, по большей части вечерами и в сумерках, лежа головой к печи, он и сочинял будущую речь. Тогда же он измыслил и прекрасный способ развеять тяжелое настроение: лишь только вечерами оно им овладевало, он сей же час выходил из дома, под дождь и снег и в сгустившейся темноте шел гулять по городскому валу. И когда он большими шагами продвигался вперед, ни разу не случилось, чтобы в его душе не зародились новые упования и надежды, из которых, надо сказать, самые блестящие представлялись ему и самыми верными. Во время этих прогулок он сочинил лучшие пассажи своей речи, а все трудности стихосложения, казавшиеся непреодолимыми, когда он лежал головой к печке, отпадали сами собой.

С раннего детства ганноверский вал был для него особенным местом, здесь в его голове рождались самые приятные фантазии и романтические мысли, ведь отсюда ему открывался и густо застроенный город, и широкий природный простор с его садами, пашнями и лугами; обе картины тесно граничили друг с другом, но их разительный контраст неизменно будил в нем самое смелое воображение. К тому же эти окрестности, словно бы заключавшие в себе чуть ли не все главное в его судьбе, вызывали в нем тысячи смутных воспоминаний, которые, накладываясь на его нынешнее состояние, придавали жизни особый вкус. Но вид рассеянных в беспорядке огоньков, зажигавшихся по вечерам в окнах домов, прилегавших к валу, пожалуй, оказывал на него сильное воздействие.

С тех пор как он стал публично декламировать стихи, почти все школьные товарищи прониклись к нему уважением. Это казалось ему весьма непривычным, ведь он никогда в жизни не испытывал ничего подобного и едва ли мог поверить, что такое вообще возможно. Из всего пережитого он сделал вывод, что в его фигуре или выражении лица есть, по-видимому, нечто вызывающее на смех и издевательства. Теперь же общее уважение укрепило в нем уверенность в себе, сделало из него другого человека: взгляд и выражение лица изменились, он стал глядеть смелее, и если кто-то пытался его высмеять, твердо смотрел в глаза обидчику, пока с того не слетала спесь.

Его обстоятельства резко изменились. Содействием ректора и пастора Маркварда, которые опять возложили на него серьезные надежды, он вскоре набрал такое множество уроков, что месячного дохода ему с лихвой хватало для покрытия его тогдашних потребностей – сумма столь непривычная, что он не мог толком с ней управиться.

Теперь никто из богатых и заметных одноклассников не чурался гулять с Райзером по городу или навещать его в убогом его жилище. И в том же году он впервые увидел в печати свои произведения: дело в том, что по заказу одного печатника он стал сочинять маленькие новогодние поздравления в стихах, которые печатник потом продавал, и хотя имени автора на этих листках указано не было и никто не знал, что это его стихи, все же сам вид типографски набранного текста собственного сочинения доставлял ему ни с чем не сравнимое удовольствие. И когда за несколько дней до назначенной речи его имя появилось на афише рядом с именами двух других учеников из самых что ни на есть благородных семейств и выведено оно было как Райзерус, сиречь в точности так, как однажды назвал его предыдущий директор, когда он живо представил себе промежуток жизни между тем устным и этим письменным именованием, наполненный как заслуженными, так и незаслуженными страданиями, слезы боли и радости сами собой хлынули из его глаз: о таком повороте судьбы он не смел и мечтать не то что год, но даже полгода назад. Теперь же афиша на латинском языке с его именем красовалась на черной доске у входа в школу и на дверях церкви, и прохожие останавливались, чтобы ее прочесть.