Антология восточно-христианской богословской мысли. Том 1 - [17]
В своих трудах Климент обосновывает необходимость философии для Церкви; он пишет, что Сам Бог даровал философию эллинам как инструмент богопознания. Климент подвергает решительной критике взгляды тех, кто полагает, будто философия — это мирское мудрствование, от которого происходят одни ереси. Согласно Клименту, эллины через философию пришли к мысли о едином Боге.
© В. Р. Рокитянский, А. М. Шуфрин, статья, 2009.
Имя Климента Александрийского, с одной стороны, и термины «гностик», «гнозис», «гностицизм» — с другой, связаны между собой, по меньшей мере, трояко. Во–первых, Климент был, наряду со св. Иринеем Лионским, основным источником сведений о воззрениях тех, кого принято относить к этому религиозному течению, и фрагментов их сочинений — до публикации в середине XX в. новооткрытых текстов (прежде всего, из «библиотеки Наг Хаммади»). Во–вторых, Климент и сам характеризовал идеал совершенного христианина как идеал гностика и его богословие часто называют «христианским гнозисом» — в отличие от гнозиса «лжеименного» (термин Иринея, восходящий к ап. Павлу — 1 Тим. 6, 20). Наконец, в–третьих, творчество Климента представляет собой, по мнению многих исследователей, богословско–философский синтез, в котором усвоены и переосмыслены в православно–христианском духе достижения греческой философии, иудейской мысли и гностицизма.
Вопросу о том, что именно было Климентом из этих источников усвоено и как переосмыслено, и посвящена книга А. Шуфрина, который, в оппозиции к прежде делавшимся попыткам (особенно, к работе С. Лиллы[54]) представить Климента эклектиком, а его труд — философской системой, воспроизводящей основные линии современного ему философского образования, формулирует свой методологический принцип как деконструкцию идеи «зависимости»: «Мышление — то, по крайней мере, которое заслуживает этого имени — определяется (как и всякая специфически человеческая деятельность) не столько своим материалом («источниками»), сколько своей целью: тем, ради чего мыслитель мыслит, даже если он сам (как Климент) не формулирует свои цели явно и однозначно. Понять вопрос, ответом на который стала мысль античного автора, входит в этом случае в герменевтическую задачу историка»[55].
Представление о зависимости Климента от своих предшественников и о его роли в «эллинизации» библейского откровения восходит к таким авторитетным историкам христианства, как Ф. Овербек, который рассматривал замысел Климента как «введение в христианство» и, точнее, «посвящение… в сокровеннейшее и высочайшее в самом христианстве»[56], в то, что не достигается одной лишь верой. Для этого, по словам А. Гарнака, Климент воспринял и связал с церковным христианством «возвышенный нравственный и религиозный идеал человека, достигающего совершенства в союзе с Богом, который греческая философия выработала со времен Платона»[57]. Притом что эта характеристика во многом справедлива, она требует уточнения в трех моментах, которые как раз и составляют «центральный локус» Климентовой мысли: 1) достижение совершенства равно для Климента обожению; 2) идеал обожения не мог быть им почерпнут из платонизма; зато он мог быть им усвоен в виде формулы Иринея: «Бог стал человеком для того, чтобы человек мог стать богом»; 3) этот идеал основан для него на событии Боговоплощения.
Однако трактовка обожения у Климента существенно отличается от того, как его понимал Ириней — 1) в отношении эсхатологии: если ν Иринея она «футуристическая» (обожение посмертно) и даже хилиастическая, то у Климента — «осуществившаяся» (жизнь во Христе, начинающаяся в крещении); 2) в том, что событие Боговоплощения Климент рассматривает не только как условие, но и как парадигму обожения.
Мысль Климента, прочитанного таким образом — «изнутри Церкви» и, еще точнее, изнутри византийско–православной богословской традиции, одной из отличительных черт которой является отождествление спасения с обожением, — сосредоточена не на какой‑то группе проблем, поднятых в эллинистическом академическом мире, а на событии Боговоплощения в двух его аспектах — откровения Бога и обожения человека. Но эта сосредоточенность на Боговоплощении и есть то, что он разделяет с ранними александрийскими христианскими учителями, Василидом и Валентином, и их последователями.
Василидиан и валентиниан, с которыми полемизировал Климент и к которым он, несомненно, находится в отношениях богословского преемства, принято считать гностиками, даже «образцовыми» гностиками. Внимательное прочтение сохранившихся текстов заставляет, однако, существенно скорректировать это представление.
