Антология странного рассказа - [181]
Удивительный зверёк ай-ай, обитающий на Мадагаскаре, громко и жалобно хрюкает, а долгопят, который, возможно, более близок к основной линии приматов, кроме своего высокого одиночного крика издаёт печальный пронзительный писк, похожий на обезьяний. (Джулиан Хаксли, Людвиг Кох. Язык животных. — Москва: Мир, 1968/Julian Huxley & Ludwig Koch. Animal Language: How Animals Communicate. — New York: Grosset & Dunlap, 1964)
«Это что же, флирт?» — писали тараканы молодой женщины, исследуя и разделяя человеческое и слишком человеческое (властвуя только над последним), на что продвинутые тараканы немолодого человека отвечали: «Флирт флирту рознь. Бывает флирт — физиология лезет из распаренных тел, бывает — флегматичные лошади, истово рассчитывающие танцевать, а бывает— фантастически любопытные истории, рассказанные тебе. То есть Вам. Кстати, заметили ли Вы, дорогие так называемые тараканы, какая за прошедшие века межвидового сотрудничества приключилась с этими на вы и на ты внутричеловеческая путаница? (Мы-то в курсе, обращение на вы из человеческих уст — известно чьё, известно к кому.) Удивляют ли Вас люди, перенёсшие наше благородное самоназвание на бытовых, сколь и безобидных насекомых, уличающим образом подчеркнув: это мы для них, людей, несущественны и почти незаметны; им, людям, ничуть не угрожающи, но непостижимо неприятны; ими, людьми, не отрефлексированы: изгоняемы, убиваемы, но неискоренимы и неуничтожимы? Доводилось ли обратить внимание на отрицательные коннотации, которыми обросло превращение Грегора-Кафки в жука, долженствующее в исходном небесном пратексте обозначать открытие человеком себя (то есть упрощённо, но благородно мыслимых как целое нас)? На кой перекрашены и распушены хитиновые крыла их ангелов? Что хрустит под тапкой олигофрена?»
Или «тапком»?
Ничего не знаю, не могу связать двух слов.
Любопытно, отмечают тараканы, наше желание связывать слова, будто это какие-нибудь опасно свободные радикалы. Или чтобы не разлетелись: тогда их свяжет кто-то другой. Тривиальные самозащита и конкурентное приобретательство, — в общем, собственничество.
Собственничество, согласен, бережливо. Но, не согласны, всеядно, так что собачкой ему попасться или кошечкой, крысой, мышью или тараканами, «вредителями, шипами и колючками», младшими и старшими научными сотрудниками, бурундуками — выбирать без толку: куда важней быть услышанным, чем названным, да?
Впрочем, тут всё как-то очень связано, ибо что проще: построить дом или разрушить дом? Съесть пряник или исторгнуть из себя то, что осталось от пряника? Посадить дерево или срубить и выкорчевать дерево? Научиться плавать или разучиться плавать?
И эта боязнь: что кто-то поймёт тебя лучше, чем ты понимаешь себя сам, и признает негодным, и ограничит в хождении. Вздор, недоаристократические претензии на корону области: в хождении куда? В хождении с кем? В хождении там, в хождении потом.
Плохое сделать — ужаснуться — лучше стать, стать лучше; что дальше? Вторая, так сказать, чистосердечная итерация? Или, как сказать, остановиться на достигнутом? Остановка в пути, сознательное самоограничение, небрежная огранка выдыхаемого смыслоконцентрата. Не вязкое делание, но бодрое исполнительское искусство. У меня градиентная заливка на месте категорического императива. Овсянка. Достаточное количество неправильных шагов, чтобы перестать верить, что тебе ещё могут верить те, чьё доверие тебя вполне ободрит, но не то чтобы обяжет. Оставь надежду всяк себя плодящий. Сделай лоха.
Не такая уж старинная, но такая родная и протяжная, плыла-дрожала над микрорайоном русская песня. Певцы сидели на балконах четвёртого этажа П-образного многоподъездного дома, извнутри на перекладинке буквы «пэ», а песня, сфокусированная домом, устремлялась в окраинную даль. Преображалась, отразившись от соседних и неближних домов. Поднималась к небу, звуча так, как звучит, должно быть, молитва горца, когда подхватывают её родные ущелья и обставшие склоны, и как никогда прежде не звенела русская душа, да и не будет больше звенеть: певцы немолоды, а мы, их дети и племянники, песен вслух не поём, — и всё-таки из этой, может, неслучайной точки встречи русских гор и русских певцов она неспешно поднималась к небу, эта песня. И за будущее. И за прошлое. И за тоску былых просторов, которую наши предки не раздумывая взяли с собой в разумную тесноту крылатого городского жилья.
29 августа, шестой и седьмой подъезды, остановка «Универсам», вход со двора.
