Антология современной французской драматургии. Том I - [69]

Тиррибуйенборг, избавленный от кляпа Мильтоном, ужасе.

ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Молный прак! Темаформозный заворот! Мы есть в миноре. Намололи дров. Я щас чмокнусь! Во-во! Чмокнусь! Не мотиварю вовсем что несу, что блотаю. Не вырубаюсь в мой ангельски, ду ю ду? Ни в мой фрарусский. Франглел, франглел не по сути, козни фан тутте, закосил, нафинтил. (Делает движение.) Моя! Позвольните прумыкнутца. (Утирает пот со лба.)

КАМОЭНС. Как вы считаете, Мильтон, он заговорит когда-нибудь?

МИЛЬТОН. Да. Только о чем?

КАМОЭНС. Надо ему подсказать.

МИЛЬТОН. О чем говорить…

КАМОЭНС. Да. И даже что именно он должен об этом сказать.

ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Меня волновает. Тут черти в чем творится.

Гром.

На дню мирском ломняет, я прям в шоке.

Плюх, плюх и бух. Угроза громыхает, что и турбовалось закодать. (Переходит на шепот.) Шатапьте!

АНЖЕЛИКА. Гийом.

МИЛЬТОН(встревоженно). Камоэнс…

ГИЙОМ(на одном дыхании). У меня зуб болит.

МИЛЬТОН(так же). «На дню мирском…»

КАМОЭНС(Мильтону). Что происходит?

Квартет по соседству исполняет четыре тревожных такта из бетховенского Квартета № 13 (ор. 130, часть 5, с такта 40 и далее).
Слышно, как кто-то спускается по лестнице. Слышен также глухой звон тяжелого бронзового колокола.
Тишина, неподвижность.

АНЖЕЛИКА(в ужасе, шепотом). Камоэнс.

КАМОЭНС(так же). А?

АНЖЕЛИКА(так же). Бюст.

ГИЙОМ(шепотом). Какой бюст? Мой?

Пауза.
Такое впечатление, что чьи-то шаги замерли прямо перед дверью. Все смотрят по сторонам.

АНЖЕЛИКА(шепотом). Где он?

ГИЙОМ(так же). Я потерял свой бюст.

ТИРРИБУЙЕНБОРГ(тихо, тревожно, пока затихает глухой звон колокола). Ничего не скажу. «Слышьте колокол? Перемена декораций».

Молчание.

КАМОЭНС(кричит). А-а!

МИЛЬТОН(кричит). А-а!

Непонятно, почему они вдруг закричали.
Потом дверь-вертушка медленно и бесшумно совершает полный оборот. Непонятно, кто вошел.

Никто.

ГИЙОМ (встает, улыбаясь.) Сейчас я вам его покажу. Бетховена. Он входил, но был так глух, что его не слышали. И близорук — об этом часто забывают, он был близорук. Глаза карие, но мутные, все в густом тумане, его в двух шагах не было видно. Он входил, глухим невидимкой, ноги в трио призраков и дурного настроения, с всезатопляющей водянкой через плечо — сейчас я вам его покажу. (Садится за фортепиано.) Присев на одну ягодицу — есть письменные свидетельства, Беттина, — Гёте, словно большой Шварц, отсутствующий в кресле, читал твои письма, и ты говорила: на краешек табурета приседал он и, словно машинально ввинчиваясь в замочную скважину, в дерево (любому человеку я предпочту дерево), он взмахивал левой рукой и слегка пробегал пальцами по клавишам, брал аккорд и связывал его с другим… (Сопровождает свои слова игрой на немом пианино.) И вдруг… словно «ломния» ударяла его, как когда-то Франклина… и вот уже на фортепиано, внутри фортепиано бушевала гроза, мгновенность мимолетного мгновенья (публика готова была зарыдать, публике перевернули все внутренности этим фортепиано снаружи, в котором столько всего внутри), а теперь смотрите, я вам покажу. (Пропевает две ноты с закрытым ртом, поднимает глаза вверх и внезапно начинает страстно и виртуозно играть сонату, которую мы не слышим. Вскоре ему это надоедает, и он останавливается. В тишине.)

Беттина…

Ox…

Она сбежала. Далекая возлюбленная.

Я помню. Тишина… Сколько я ни бил себя по лбу кулаками, чтобы бум-бум проник мне в уши, в этот бум-бум я не верил. Шум шел изнутри. Не от цветов, коров, лугов. Бум-бум. Внутри еще раздавался стук сердца. Его угадывали в каватине Тринадцатого квартета. Бубум-бубум. Доктор Мендель в тысяча восемьсот тридцать девятом году нашел в моей каватине доказательство того, что я умер от грудной жабы. Сколько врачей, столько диагнозов. Иные уверяли, что я подох от непростительного заболевания печенки. Доктор Ваврух, пока я был жив, запретил мне пить красное вино. Мое любимое красное вино. Кто, по его мнению, мог бы еще составить мне компанию, кроме красного вина? Красное вино можно слушать. Нет ничего глуше красного вина, с ним заодно погружаешься в глухоту, в ушах стучит папим-папим, папим и уф… Да, тишину я помню. Тишина стала безумной, как безумное лето, такой сильной и мощной, что от нее повсюду прорастали, все быстрее и быстрее, маленькие и большие, как листья на стенах, по углам потолков, и по ту сторону стен и потолков, — огромные и невидимые, и такие внимательные — уши! Уши повсюду! Ни шагу! Ни жеста! Немеет сердце, грудь замыкается в ужасе от этих внимающих мне ушей, внимающих ему, и ни одно даже мимолетное дыхание страха не ускользнет от самого наимельчайшего листика в гроздьях ушей. Но все уши, вся вселенная, вся природа, о боже мой, населенная ушами, слушала, слышала, прослушивала стук моего сердца. Всем ушам настенным и наружным в пространстве принадлежало мое сердце, они держали его в лапах и в зубах, — что ж поделать, сердце мне больше не принадлежит, его у меня отняли, ах, берите, уносите, притягивайте его за уши у себя дома, в своих ушных берлогах, внемлите ему засушенными ушами с острыми зубами, зубами ловкими и симпатичными, как собака, которая может взять клыками яйцо, не разбив его, унесите мое сердце, унесите его, чтобы, по крайней мере, я больше не слушал свое сердце — вдрызг заслушанное и знающее, что его слушают, чтобы больше я его не слышал. Умереть.