Антология публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012 - [19]

Хорошие книги порождает обычно жизнь во всей ее сложности, плюс родовая память. Повоевал артиллерийский поручик Толстой – и написал и Севастопольскую эпопею, и “Войну и мир”, помучился с толстой живородящей тупой женою – и написал “Анну Каренину” и “Крейцерову сонату”. Повоевал Лермонтов в Чечне – и написал “Героя нашего времени”, полечил Чехов русских темнецов – и написал “В овраге” и множество других ужасных рассказов. А бывают книги-предчувствия, как творчество Кафки, у которого немцы потом сожгли всю родню и друзей. А теперь пишут книги из книг, книги родят книги. Немудр Андреев, но он целен, как был целен его предшественник по лирическому жанру Надсон, а ранее Апухтин, тоже оба невеликие литераторы. Почему в СССР все вдруг в шестидесятые набросились на Хэмингуэя – он был целен: что думал – то и писал, а когда посадил печень от пьянства, то застрелился.

Проза делится на два типа – на писание через себя и на истории болезней пациентов. Бывает так, что столько видишь и слушаешь предсмертных исповедей, что начинаешь записывать, и возникают рассказы Чехова, и книги Вересаева, и маленькая хорошая ранняя проза Булгакова “Записки врача” – морфиниста. Теперь же очень многие книги возникают на материале других авторов – плюс переживания нового писателя. И как-то стыдно читать и слушать – хороший платоновский по стилю роман или книгу в стиле Ювачева-Хармса и т. д. Чехов писал, что каждый писатель должен, как собака, лаять своим голосом, не думая о том, маленький ты песик или бульдог. Андреев бродил, как голодный юрод, по сталинской Москве – посещал своих друзей и написал роман. Ездил на природу в брянские леса и писал там стихи. Читал русскую историю и высказывал свои суждения о ней в поэтической форме. Все это было вполне естественно, чуть наивно и цельно. Старый Чуковский, перебирая его стихи, все искал, по его словам, “подленьких”, чтобы разбавить андреевский лирический массив, и не нашел. Все, что говорил Даниил Леонидович, шло от его сердца, без всякой оглядки, и не было рассчитано на аудиторию. В условиях подпевальной совдепии это было уникально. Тот же Есенин был псевдопростачком. В Царском Селе он перед царем прикидывался одним, в кафе “Стойло пегаса” – совсем другим, когда ходил с чекисткой Галей Бениславской подглядывать на Лубянку, как расстреливают контриков, – третьим. Да и его наставник – педик и старовер Клюев учил его совсем не простоте, недаром он долго метил на место “старца” Григория Распутина. И эпигонство поздним символистам у Андреева было естественным – он такую поэзию только и слышал с детства.

Я общаюсь с массой людей, так как ближе к старости занялся общественно-религиозной деятельностью: создаю приходы, общины, работаю в самоуправлении, и вижу очень мало естественных людей. На всех надеты личины, и все прячут свои подлинные мысли и не хотят раскрываться. Я знаю, что моя религиозно-общественная деятельность почти что бессмысленна, но, тем не менее, я работаю с людьми, разъясняя им их рабское состояние. Подавляющее большинство населения всех возрастов, от двадцати до ста лет, ждет реставрации социализма или чего-то в таком же духе, и очень мало кто думает о подавленной большевиками недолгой русской демократии. А немногочисленные оппозиционеры настроены экстремистски. Но все они тоскуют о цельных, нераздвоенных и нерастроенных личностях. И им интересен Андреев, ибо они понимают, что он писал то, что думал, и, поняв это, они тянутся за его немудреной и чистой лирой.

Почему сегодня нет ни одного романа, где просто или непросто, но узнаваемо написано о том, что пережили мы все за эти дестилетия? Разве нет талантливых людей? Разве нет литературного языка? И того и другого в избытке, но нет смелости писать о чудовищном рабстве и страхе, в котором мы все жили и продолжаем жить по сей день. А на месте голой и страшной правды появляются всякие кыси вроде развязной талантливой бабы с мокрыми глазами гиены Татьяны Толстой, подъедающей литературную падаль на всех перекрестках, сорокинщина и мамлеевщина со всем арсеналом прозекторской и искренний хрен собачий Эдичка, сын рядового “честного чекиста”, пишущий о влагалищах своих баб. А о Пелевине я говорить вообще не могу – это для любителей травки. Эти любое дерьмо мифологизируют. Очень страшная и пугающая картина получается. Нужна новая “Шинель” и “Портрет” Гоголя, но на новом материале, чтобы наконец развязать засунутые от страха в задницу языки и выработать новый стиль. А исправление стиля – это исправление мышления, сказал когда-то Ницше. На сегодня живые романы о подлинной России заменяют выходящие периодически интересные и отчасти правдивые мемуары, где авторы ограничены тем, что пока живы сами и не до конца умерли описываемые ими.

До девяносто первого мы все жили в тоталитарном обществе – теперь же мы живем в обществе тотальной лжи, и это тоже очень многие понимают и перестают ходить на выборы любых уровней. Вот в эти дни провалилась перепись населения, и паспортистки в принудительном порядке подделывают опросные листы. Рано или поздно в эрэфии (так я придумал называть наше государство) на выборы, кроме чиновников и миллионеров, не придет никто. Я излагаю простые, но достаточно страшные вещи и надеюсь, что обойдется без две тысячи семнадцатого года, как об этом говорят ныне повсюду. Даниил Андреев жил и писал не по лжи и не думал о своем месте в литературном и культурном процессе. Наивный атавизм поэтической и человечной личности Андреева достаточно притягателен и сегодня. В этом его первый завет. Этих идеалистических качеств были абсолютно лишены все руководители разогнанной Ельциным КПСС, да и рядовые члены красного монолита вели себя, как трусливые шакалы, разбежавшиеся от страха по углам. Я вот только несколько цельных людей встретил за свою довольно уже длинную жизнь. А тут вдруг цельный человек пишет и стихи, и прозу, и философское эссе. Так это же целый клад! Да еще его, как Эдмона Дантеса, бросают на двадцать пять лет во Владимирский централ. Да я откровенно тоскую по цельному человеку, завидую Андрееву именно потому, что я разрушен и фрагментарен. Так тоскует разбитое вдребезги зеркало по большому трюмо, закрепленному скобами и коваными гвоздями к стене.