Антология народничества - [40]
[…] Раз в полдень зашел я в одну деревню отдохнуть и поесть. Улица была пуста. Все обитатели деревни были в поле. Наткнулся я только на одного грязно-одетого мужичка и спросил у него, куда можно зайти. Он оглядел меня искоса и ответил, что «можно зайти куда хочешь, а то пойдем ко мне». «У меня-то коровенки нет, да жена сбегает к соседу, у него молоко завсегда есть». Мы пошли к нему. По дороге он стал меня расспрашивать, что я за человек, чем занимаюсь, и т. д., и узнавши, что я городской и ищу места торговли, предложил открыть лавочку в этой деревне, расхваливал место и тракт и обещал выхлопотать приговор задешево, так как имеющимся в деревне торговцем общество недовольно и с охотой пустит другого еще. Я согласился. Тогда он мне предложил отдохнувши отправиться в кабак, там кой с кем можно будет поговорить, «к тому времени с поля станут возвращаться, сейчас сход соберем и дело живой рукой сладим». «Ты на меня не смотри, что я голытьба, а меня всякий богач боится, потому у меня такой характер, что я никому не стерплю. Если что неправдой или обидой нашего брата кто посмеет тронуть… и за голову свою не отвечу». Не хотелось мне идти в кабак, но пришлось. Там мы попали на разговор о пришедшей в волость бумаге, в которой объявлялось крестьянам, что они должны миром[89] содержать семейства бессрочно отпускных, призванных на службу или раненых ополченцев, теперь хорошо не помню. Мой спутник был чрезвычайно возмущен это новой повинностью.
Не стесняясь присутствовавшим народом, он начал ругать правительство. «Мало им еще, окаянным, податей, что с жилами тянут, мало им солдат. Калек да нищих, вот вам еще на содержание. Благодарим покорно, батюшка! То-то недаром слух идет, что скоро возмущение будет. Да и надо быть!» Я внимательно следил за ним и видел, как он в конце заскрежетал зубами. В кабаке было около десятка человек, но ни они, ни сам кабатчик не возразили ни слова. Возвращаясь из этой деревни, я в ней же нанял мужичка свезти меня до города. Дорогой мы разговорились, и я стал расспрашивать, нет ли в их местах староверов. Потом перешли к земле, и, охарактеризовав свое бедственное положение, он стал утешать себя совершенно неожиданными пророчествами. «Да, скоро даст Бог, лучше станет. В 1881 г. придет опять год Пугача». – «Какой год Пугача?» – «А такой, всех бар до корня истреблять будут, как Пугачев вешал, топил. Вот давеча мы речонку переезжали, ты спрашивал, как зовется, в ней-то он в свое время сколько перетопил. Деды помнят. Его-то самого не видали, а начальники его езжали. И настанет большое смущение, истребится много народу, и станет из семи городов один город, из семи сел одно село, и освободится земли много, и кто останется на то время, жить тому будет привольно». – «Откуда же ты все это знаешь?» – «Как откуда, старики говорят, что будет это беспременно, в пророческой книге так и написано, у старика и книга эта есть». […]
В то время часто приходилось слышать в городах и селах, что приходили нищие и говорили, что «скоро настанет время, прольется кровь и будут делить землю». Кто на пространстве земли русской сеет в народе такие мысли, родит такие слухи? Ужели влияние партии и ее деятелей так сильно? […]
Осенью 1877 г. поселился я учителем в одной приволжской деревеньке у Спасовцев[90]. Роль учителя была следующая: нужно было учить детей по славянской азбуке читать, потом пройти псалтырь так, чтобы мальчик мог по нем молиться и, кроме того, на учить писать по-граждански. Роль немудрая, но тяжелая. Для школы и жизни мне была отведена построенная на задах деревни землянка, вырытая в откосе и смотревшая окнами в овраг, поросший кустами и занесенный уже снегом. Изо дня в день потянулась утомительная школьная работа часов от 9 или l0 утра и до 4–5 вечера с полуторачасовым промежутком для обеда. Мне удалось приложить звуковую систему, и занятия шли очень успешно. Родители, привыкшие к учению отставных солдат, были удивлены быстроте приобретения азбучных знаний и разнесли хорошую славу обо мне по округу. Наряду с этим я сближался и с братией согласия Спасовцев. С самого начала они заметили во мне интерес к религиозным вопросам и обычаи, обличающие во мне человека, принадлежащего к какому-нибудь согласию. Сразу и ближе других я сошелся с их наставником, человеком очень симпатичным, духовно развитым гораздо более, чем его окружающие. Я своими мыслями тоже его очень заинтересовал, и мы все свободное время проводили вместе, читая духовные книги и рассуждая о самых разнообразных вопросах, исходя постоянно из общих положений pacколa. Он пользовался большим влиянием в местности – и отправлял должность попа для разбросанных по ней Спасовых братств. Он был вернейшим выразителем направления и настроения согласия. С его взглядами познакомился я очень близко, но имел беседы и со многими другими. Мировоззрение их таково: мир объят духом антихриста. Воплощение его чувственно есть царь. Служители и средства его – чиновники и государственная система. Этим он побеждает души человеков, полные житейских желаний и потому не могущие бороться. Побежденных он заставляет молиться себе как главному со времени Петра Первого начальнику церкви, служить ему и приносить жертвы, из них воинская повинность – жертва кровию, самая тяжкая. Но «животолюбия ради» Спасовцы бороться с ними открыто не могут и передают себя благости Христа Спаса и его невидимому руководству. Так как благодать истреблена, а хиротония
