-- ...в тот день я впервые увидел её и понял, что жизнь моя будет напрасна, если я не получу её согласия быть моей, быть вечно моей! О, моя Изабелла!
Слева от меня сидела сводная сестра Эдика, которую звали Мариной, но она просила всех называть её Энди. Не задумываясь даже о причинах столь странного желания, я согласилась и была вознаграждена очаровательнейшей улыбкой и уверениями в вечной преданности мне, не задающей лишних вопросов и не лезущей в интимные подробности чужой жизни.
Эдик выразительно вращал глазами, явно пытаясь телепатировать мне некую мысль, но я оказалась невосприимчивой.
-- И я читал ей стихи, потому что любовь переполняла меня... переполняет меня и сейчас при виде её изумительных глаз -- они могут быть нежными и кроткими, но могут быть опаляющими и страстными!..
Энди-Марина ворковала в моё левое ухо:
-- ...и терпеть ненавижу, если кто-то вдруг мне начинает объяснять, что я маюсь дурью, и что уж сколько-сколько времени, но почти триста лет -- а ведь мне уже двести восемьдесят девятый год пошёл! -- это вполне достаточный срок, чтобы определиться, какого пола я хочу быть!..
Эдик согревал дыханием ухо правое:
-- Наденька, любовь моя, сейчас будут подавать чай-кофе-молоко, а мы давай сделаем вид, что поможем, а сами сбежим?
-- ...я пропал, я пропал навсегда!
Этот блеск, эта жизнь, этот свет!
И по венам бежит -- не вода,
И защиты от ярости нет!
Я пропал... -- вещал Арсений Михайлович, и я слышала, как его дети, каждый, шёпотом повторяют за ним: "Я пропал..."
Мы с Эдиком под одобрительные взгляды Клюева-старшего и прочих домочадцев присоединились к тем, кто отправился на кухню за напитками. Проверить бы градус одобрительности, когда они поймут, что мы не вернёмся!
Эдик провёл меня тайными коридорами, открывавшимися прямо в бесшовной глади стен, на улицу, и мы оказались на серых плоских порожках, переходящих в булыжную тропу.
Я потрясла головой: дорожка эта метров этак через двадцать упиралась в ворота.
Да, дорожка проходила под арками, образованными стволами лип, до самых ворот! Но ведь каких-то полчаса... ну, хорошо, час назад я была здесь. Я смотрела в сторону забора! И видела только тропически дикое переплетение ветвей!
-- Эдик, -- строго окликнула я устремившегося к выходу возлюбленного.
Он, сияя, как солнышко, вернулся ко мне, подхватил меня на руки и понёс к воротам.
И я тут же растеряла всякое желание что-либо выяснять.
-- Я увидел, увидел тебя.
Этот взгляд, эти брови вразлёт,
Этот смех, что ласкает, губя,
И волос твоих водоворот.
Я пропал...
Я пропал...
Я пропал, я пропал навсегда!
Этот блеск, эта жизнь, этот свет!
И по венам бежит -- не вода,
И защиты от ярости нет!
Я пропал...
Я пропал...
В небе синем летят облака,
И по кругу бежит и бежит
Голова, так безумно легка,
И мне снова так хочется жить!
Я живу!..
Я живу!..
Я прижалась к сильному плечу Эдуарда и затаила дыхание.
Он пел. Тихо, еле слышно, но я знала: пусть эту песню давным-давно посвятил Арсений Михайлович своей Изабелле, пусть поколения семьи Клюевых веками распевали её для возлюбленных, но мой Эдик поёт её сейчас -- для меня, и поэтому она звучит впервые...
И эта песня словно причисляет меня к династии Клюевых.
Глава семнадцатая. Страйкбол.
Мир, огромный, прекрасный, стелился нам под ноги, мы летели, едва касаясь травы ногами, как во сне, как в волшебной сказке... в безумной, волшебной сказке.
Нам было хорошо.
Тянуло свежестью от реки, лирично шумел ветер в соснах.
-- Ну вот, -- выдохнул Эдик. -- А ты ещё не верила!
-- Во что?
-- Что я -- вампир!
-- Да уж...
Мой взгляд зацепился за границу между коричневой водой и синей -- там, где Лух делал поворот. Белые сверкающие блики вслед за ветром прокатывались по волнам. Мысли замедлялись и успокаивались.
-- Попробуй тут, поверь. Я же ориентируюсь на запахи, знаю, как пахнут люди и как пахнут вампиры. Но никто из вас не пахнет так, как нужно! И, кстати, да! Почему же вы никто вампирами не пахнете?
Эдик смущённо порозовел:
-- Это долгая история...
-- Так мы никуда не торопимся! -- заявила я, усаживаясь на пригорке над речкой.
Эдик с сожалением погладил растопыренными пальцами свои белые шорты, нерешительно переступил с ноги на ногу, отмахнулся от кого-то рукой, наверно, от совести, и плюхнулся рядом со мной.
И тут же взвыл! Я-то, когда садилась, смотрела, что подо мной, а он -- нет, потому и приземлился не на что-нибудь, а на шишки.
Я герой. Вернее, героиня. Даже не засмеялась, наблюдая за бешенством Эдика, пытающегося одновременно отскрести прилипшие к шортам смолянистые шишки и сохранить приветливое выражение на лице. И даже помогла ему -- с шишками.
Наконец, мы уселись рядышком, прижались друг к другу, и я напомнила вопрос:
