Мы не кинулись друг к другу, не принялись расцеловываться и обниматься. Фёдор Борисович Лебедев, высокий, сухощавый мужчина средних лет, мой родной и любимый папа, ничуть не изменился с прошлого года. Взял меня за плечо. Вздохнул.
-- Здравствуй, дочь.
Я знала, что он видит: что я очень, очень, очень похожа на мать.
Тоже вздохнула:
-- Здравствуй, па...
Теперь можно было и обняться. Как меня папа называл? Отродище бесовское, детище бесценное? Я не сопротивлялась, даже отвечала на объятья. Смотрела в небо над папиным плечом. Яркое, синее-синее, совсем не такое, каким виделось из окон поезда. И деревья вовсе не вялые. Да и жара уже не такая нестерпимая.
И паутина тоски всё гуще оплетала сердце.
-- Вот увидишь, -- неуверенно проговорил папа, -- вот увидишь, тебе понравится жить с нами...
-- Увижу, -- я обречённо опустила голову.
Под ногами через трещины в асфальте тянулась вверх тонкая остролистая травка. Макушку горячим языком лизало солнышко.
"Увижу, куда ж я денусь, -- думала я. -- Всё увижу. Грунтовые дороги, пыль по сухой погоде, грязь после дождей, разваливающийся частный сектор, хилые пятиэтажки, мирно пасущихся по обочинам коз и роющихся в пыли кур, всё-всё-всё. Я всё помню. И всё увижу. И буду смотреть ещё год. Но потом -- о, потом! Я уеду. И никто меня не удержит. А может, ещё и осенью уеду".
Мне было просто не поднимать головы, не встречаться взглядом ни с папой, ни с Валентиной Петровной. Я же ведь устала, да. А на самом деле -- боялась, что по выражению глаз они прочитают переполняющие меня безнадёгу и обречённость. Тётя Валя проявила чудеса такта, объявила, что во Фролищи вернётся каким-то там автобусом, и мы с папой поехали вдвоём.
Папа молчал.
Я молчала.
"Нива" старалась за троих, выводила рулады, подпрыгивая на колдобинах. Исключительно российская дорога, из тех, благодаря которым их возвели в ранг одной из двух русских бед, радушно подставляла под колёса все, какие только находила, выбоины и бугры. Или это просто у папы было мало опыта вождения машин по бездоро... то есть по плохим дорогам.
Жил папа на Школьной. Я слишком хорошо, как оказалось, помнила эту улицу, да и вообще Фролищи. Тех недолгих свиданий с ними, что были в моей жизни, с лихвой хватило, чтобы в память намертво впечаталось это болезненно тихое место.
Подумать только, придётся делать вид, что здесь хорошо! Иначе ведь папа обидится. А мне с ним жить ещё год...
Изогнутые ряды деревянных домиков, редко который в два этажа, и грунтовая дорога между ними ничуть не изменились с прошлого, позапрошлого, поза-позапрошлого года... ну может быть, ещё сильнее обветшали. Я старалась внешне оставаться спокойной, но внутренне заметалась, оглашая отчаянным воем заросшие соснами окрестности.
Подумать только, лето -- лето!!! -- провести здесь! Вместо того, чтобы складывать штабелями поклонников где-нибудь на Сейшелах, вместо того, чтобы сортировать брюнетов, блондинов и шатенов по цвету глаз и объёму бицепсов где-нибудь на Мальдивах, я -- я! Надежда Лебедева! -- буду гнить этим летом в сосновом Фролищенском бору! Кормить комаров в Мугреевском лесхозе -- или как он тут у них называется!
Папа то ли не замечал, то ли успешно делал вид, что не замечает страстной тоски, отчаянно кипящей в моей душе. Видимо, я успешно вымучивала улыбки, хотя зеркальце в пудренице, когда поправляла макияж, отразило гримасу, которой место на лице человека, страдающего желудочными коликами.
Наш дом стоял напротив тех убогих пятиэтажек, что дали право Фролищам называться посёлком городского типа.
Уж лучше б он в пятиэтажке жил, что ли!
Выкрашенный в тёмно-зелёный цвет, обшитый "в ёлочку" узкими досками домишечко вынудил меня издать протяжный глухой рык.
Папа вздрогнул и отскочил.
Я закрыла лицо руками, словно пальцами уминала мышцы в состояние пригодное для показа людям, и пробормотала:
-- Прости, пап...
-- Да ничего, ничего... я подготовил тебе комнату на втором этаже.
-- На чердаке, ты хотел сказать?! -- возмущённо вскипела я.
Папа глубоко вздохнул.
По-моему, он только теперь как-то вдруг, внезапно понял, на что согласился, когда принял предложение мамы "приютить родную дочку до института".
И -- я видела это по глазам -- ему тут же захотелось присоединиться к моему стонущему рыку.
В прошлый раз мы с мамой ночевали на чердаке, где папа хранил сено. Папа ведь козу держал! Одну из тех бесстыжих пегих нахалок, что ужасным блеянием развлекали местных жителей в любое время суток. Что там, наверное, и сейчас держит. Козу.
Год назад это казалось таким романтичным и трогательным -- набитые сеном тюфяки, на удивление мягкие, ароматные... но стоило только представить, что на них теперь спать не две ночи подряд, а триста ночей, и вся романтика улетучивалась, а трогательным становилось положение бедной девочки, непривычной к сельской жизни.
То есть, моё положение. Полное безысходности и тоски.
