Антисоветский роман - [50]

Зима обрушивается на Москву внезапно, как молот, заглушая свет и краски, лишая город жизни. Серое унылое небо низко нависает над Москвой, отрезая ее от всего мира. Городской пейзаж становится черно-белым, дезориентируя и вызывая легкую тревогу. По улицам торопливо идут съежившиеся от холода прохожие, возникая на мгновение в тусклом желтом круге уличных фонарей и тут же исчезая в дверях подъездов или в метро. Все становится одноцветным, улицы заполняются черными тенями людей в черных кожаных куртках с черным мехом. В подземных переходах и в магазинах, единственных ярко освещенных местах, лица людей кажутся бледными и унылыми, и повсюду царит этот назойливый запах мокрой псины от намокшего под снегом меха.

Каждую мою зиму в Москве мне казалось, что мир будто съежился, забился за двойные утепленные рамы окон, укрылся от холода в облаке тепла, исходящего от батарей центрального отопления, и что мы бессильны перед этой природной стихией и остается только смириться и терпеть.

В 1958 году, как только начались сильные декабрьские морозы, Мервин с Вадимом стали встречаться еще чаще. Расставаясь, они договаривались о дне и часе очередной встречи, но во время телефонных разговоров оба, по понятным причинам, не называли друг друга по имени.

Однажды вечером они условились пойти в «Арагви», их любимый ресторан с грузинской кухней, или в «Националь». Мервин на троллейбусе добрался до Манежной площади, но, к своему удивлению и легкой тревоге, увидел, что Вадим ждет его около служебного «ЗИЛа» с работающим мотором. Вадим тепло поздоровался с ним и небрежно объяснил, что это машина его дяди — он прислал ее, чтобы отвезти молодых людей на дачу, где их ждет ужин. Вадим выжидающе открыл дверцу. Мервин постоял, взвешивая в уме последствия: советские законы запрещали иностранцам выезжать за пределы города без специального разрешения, потом сел в машину, и они отправились на дачу, в занесенное снегом Подмосковье, — так он вступил в новый этап своей жизни, неведомый и опасный.

Ужин был великолепным: икра, сельдь, осетрина, водка и дымящийся вареный картофель. После обеда они с Вадимом сидели в солидных креслах старинной работы перед печкой, где в огне потрескивали дрова. С ними был еще один друг Вадима, толстый и очень разговорчивый гинеколог, который отпускал шутки по поводу своих опытов на кроликах. Вадим хвастался успехом у женщин. О политике не говорили. Затем они, слегка покачиваясь, гоняли биллиардные шары. У Мервина голова кружилась от водки, которую он плохо переносил. Когда он похвалил дом с большим собранием картин и просторной лестницей, Вадим небрежно заметил, что его дядя «большая шишка», то есть партийный босс.

В час ночи появился повар и сообщил, что их ждет «ЗИЛ». Они возвращались в Москву молча, сытые, пьяные и довольные. Когда на площади Маяковского лимузин свернул на Садовое кольцо, в затуманенной голове Мервина родилась здравая мысль. Он попросил водителя остановиться, не доезжая ста метров до Садовой-Самотечной, тепло попрощался и пошел домой пешком. Если бы кто-то из его посольских коллег не спал и пил какао, поглядывая в окно, он увидел бы, как молодой дипломат выходит в такой поздний час из советского служебного автомобиля, и мог бы истолковать это неправильно. Так у Мервина появилась маленькая, тщательно скрываемая тайна — русские друзья, о которых никто из его коллег не должен был знать.

Моя первая квартира в Москве была очень маленькой и располагалась в доме сразу за углом Садовой-Самотечной; окна ее выходили на тот же перекресток, затянутый серой пеленой выхлопных газов. По вечерам я прогуливался по Цветному бульвару, и никто за мной не следил.

Работал я на улице Правды. Каждое утро ловил попутную машину и быстро договаривался о плате в два доллара. Иногда около меня тормозил сверкающий черным лаком «Ауди» с тонированными стеклами и правительственным номером, иногда машина «Скорой помощи», а однажды даже военный грузовик, полный солдат. Так или иначе, но каждое утро я медленно полз или проносился по Садовой-Самотечной и сворачивал на север, к Ленинградскому проспекту. Старое здание издательства «Правда», где редакция «Москоу таймс» снимала половину этажа, представляло собой мрачное сооружение в стиле конструктивизма, бросающееся в глаза среди запутанных переулков, застроенных старыми складами. Я доезжал до работы за четверть часа и взбегал по лестнице в отдел новостей.

Газету выпускали яркие молодые люди, в основном приехавшие из Америки. Принадлежала она маленькому датчанину, бывшему маоисту, который также печатал русские версии «Космополитэн» и «Плейбоя». Большинство моих новых коллег — широко образованные специалисты по России, все очень умные, Дружелюбные и энергичные. Мой личный вклад в газету был весьма незначительным. В то время как мои более солидные коллеги распутывали кремлевские интриги и изучали экономическое положение страны, я отправлялся в городские джунгли на охоту за интересными и скандальными историями. Для двадцатичетырехлетнего юноши, имеющего за плечами всего пару лет скромного журналистского опыта, эта работа оказалась настоящим чудом. Совершенно неожиданно я обнаружил, что у меня появилась собственная Москва, точнее, ее оборотная сторона — крикливая, бурная, неистовая и жутковатая.