Антиох Кантемир. Его жизнь и литературная деятельность - [19]

Из самостоятельных работ Кантемира, относящихся к этому периоду, мы должны указать еще на переложение двух псалмов, 36-го и 72-го. И эти переложения свидетельствуют о тогдашнем настроении Кантемира – настроении удрученном, скорбном. Воцарение Анны Иоанновны, после минутной надежды на лучшее будущее, грозило превратиться в простое продолжение прежних двух царствований. Один из биографов нашего сатирика и родственник его, Бантыш-Каменский, пишет, что «императрица, разорвав подписанное ею в Митаве условие, предоставила Кантемиру назначить себе желаемую награду, но что он по скромности своей отказался от всяких наград». Так ли это было на самом деле – не знаем, потому что сообщаемые Бантыш-Каменским сведения оказываются в других отношениях недостоверны. Так, он передает, что денежные затруднения сатирика прекратились тотчас по вступлении Анны Иоанновны на престол, давая этим как бы чувствовать, что Кантемир все-таки был достойным образом награжден. Но из других источников оказывается, что награды вовсе не последовало. Естественная награда могла заключаться в устранении той вопиющей несправедливости, которой подвергся Кантемир в предыдущее царствование, т. е. в восстановлении его прав на отцовское наследство. Но об этом даже не заходила речь. Очевидно, Анна Иоанновна или ее советники не решались еще навлекать на себя неудовольствие только что свергнутого временщика Голицына, нуждаясь на первых порах в его поддержке. С другой стороны, они, очевидно, не доверяли Кантемиру, несмотря на то, что он подписал челобитную о восстановлении самодержавия: должно быть, они не признавали его своим человеком, а может быть, даже опасались его способностей, широкой образованности и политических влияний. Это предположение представляется тем более вероятным, что уже в царствование Петра II зашла речь о том, чтобы удалить Кантемира за границу, назначив его представителем России при одном из западных дворов. Но тогда эта мысль была оставлена, потому что было действительно неловко назначить восемнадцати или девятнадцатилетнего юношу на такой видный пост.

Как бы то ни было, мы видим, что о награждении Кантемира за его участие в деле уничтожения кондиций не было и помину, но что тотчас же по вступлении Анны Иоанновны на престол снова зашла речь об удалении Кантемира из Петербурга. Мы имеем на это указание в четвертой его сатире, написанной в начале 1731 года. В первоначальной своей редакции она заключается следующими словами:

В чужестранстве ль буду жить или над Москвою,

Хоть муза моя всем сплошь имать досаждати,

Богат, нищ, весел, скорбен, – буду стихи ткати…

Проче в сатиру писать вовеки не престану,

Разве в жидах не станет денег и обману,

Разве пьяных в масляной неделе не будет

И целовальник в вино воду лить забудет.

Значит, Кантемир уже в начале 1731 года, т. е. вскоре после вступления Анны Иоанновны на престол, чувствовал, что его намерены удалить, что ему придется жить в «чужестранстве». Вообще, эта сатира, в которой автор обращается к своей музе с вопросом: не пора ли бросить сатиры, так как они многим неприятны и кажутся чересчур смелыми, – проникнута элегическим тоном и опасением, что придется умолкнуть, что времена настали неблагоприятные. Уже в обращении к читателям он просит их «не гневиться его стихами», так как он говорит только со своей музою и до другого ему нет дела. Затем, продолжая обращаться к своей музе, он говорит:

Всякое злонравие тебе неприятно, Смело хулишь, а к тому и говоришь внятно; Досаждать злым вся жадна, – то твое веселье; А я вижу, что в чужом пиру мне похмелье.

Действительно, Кантемир говорил слишком «внятно», особенно в этой сатире, в которой он спрашивает свою музу, не пора ли умолкнуть.

Музо, свет мой, стиль твой мне, творцу, ядовитый,

Кто бить всех нахалится, часто живет битый;

И стихи, что чтецов всех насмех побеждают,

Часто слез издателю причина бывают.

Знаю, что правду ищу и имен не значу,

Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравиях плачу.

Да правда редко люба и часто некстати,

Кто же от тебя когда хотел правду знати?

Затем сатирик указывает на Персия, Ювенала, Горация, называет их стихи, в противоположность своим, «дозрелыми, а не сырыми».

В них шутки вместе с умом цветут превосходным

И слова гладко текут, как река природным

Током, и что в речах кто себе зрит досадно,

Не в досаду себе мнит, что сказано складно.

И, обращаясь снова к своей музе, автор спрашивает:

А в твоих что таково? Без всякой украсы

Болкнешь, что не делают чернца одне рясы.

Так ли теперь говорят, так ли живут в людях?

Мед держи на языке, а желчь всю прячь в грудях,

И недруг сущий смертный, тщись другом казаться,

Если хочешь нечто быть и умным назваться.

Автор сознает свое бессилие. Он не может «прятать желчь в груди»:

Не могу никак хвалить, что хулы достойно;

Всякому имя даю, какое пристойно;

Не то в устах, что в сердце иметь я не знаю:

Свинью свиньей, а льва львом просто называю.

Но, тем не менее, как ни опасно, как ни невыгодно называть «льва львом, а свинью свиньею», автор не намерен отказаться от сатиры.

Есть о чем писать, была бы лишь к тому охота.

Было б кому работать, – без конца работа.