АнтиNаполеон - [92]

* * *

Обрезанная таким образом журналистика не могла иметь никакого значения и, следовательно, не представляла опасности. Газеты не смели произнести ни единого слова, которое могло бы не понравиться Наполеону, а то, что он хотел сделать известным, им невозможно было не сказать. Но и такое положение газет казалось Наполеону неблагонадежным.

Газетчиков император презрительно называл «бумагомарателями», а посредством газет он старался снискать себе расположение публики, привлечь ее на свою сторону, причем не ссылками и арестами, а ловкими статейками, искусным подбором того, что без опасения можно было предать так называемой благодетельной гласности, и еще более искусным умолчанием того, что простаки-читатели не должны были знать.

Конечно же, в этом он просто вынужден был опираться на профессионалов. Одним из таких профессионалов стал Жозеф Фьеве, работавший в 1800–1803 годах хроникером в «La Gazette de France». Наполеон сделал его главным редактором трансформированного «Journal de I’Empire».

Одаренный немалым литературным талантом и особенным даром наблюдательности, Фьевe был в то же самое время одним из тех «литераторов-проходимцев», которые готовы писать что угодно, участвовать в каких угодно изданиях, кидать грязью, в кого укажут, — лишь бы только была несомненная надежда на получение приличного гонорара. Он был сначала республиканцем, но это не приносило никакого дохода. Тогда он вступил в контакты с роялистами, и это уже было повыгоднее. Когда же Наполеон набрал силу, Фьеве посчитал, что тот может платить ему подороже роялистов, и он принял предложение тогда еще первого консула поехать в Англию, чтобы оттуда (разумеется, за деньги) посылать во французский журнал «Меркурий» бранные письма против англомании и всей так называемой философии XVIII столетия. Все это так понравилось Наполеону, что он по возвращении Фьевe из Англии принял его весьма ласково и предложил, чтобы он и в Париже продолжал с ним контакт и, нисколько не стесняясь, сообщал свои впечатления о современных событиях и лицах.

То есть фактически Жозеф Фьевe стал тайным агентом Наполеона. Для простых же людей он оставался «истинным французом», высказывающим свое мнение по любому вопросу. И что характерно, после падения Наполеона этот самый Фьеве вновь стал роялистом и писал королю литературные письма, в которых бранил революцию и Империю, а Наполеона называл исключительно Буонапартом.

* * *

В. В. Берви-Флеровский характеризует политику Наполеона в этой области весьма жестко:

«Франция замолчала, умственное движение в ней прекратилось, и Наполеон начал делать такие вещи, которые были бы простительны разве только для умалишенного, ради его болезненного состояния. Когда журналы отказывались льстить и ограничивались только тем, что удерживались от всякой оппозиции, то их запрещали и конфисковали. Пресса была окончательно подавлена и скована, но Наполеону казалось, что этого все еще мало, и постоянно появлялись новые законы. Замечательны, например, строгие уголовные законы, направленные на духовенство; всякое суждение, даже самое невинное, о правительстве, о законах или даже о чиновниках, не только печатное, но и письменное и словесное, могло повлечь за собой для них самые опасные последствия. Все это было проведено в жизнь Наполеоном с самой строгой последовательностью, и общество не только допускало это безропотно, но окружало его восторгами и лестью, которая прилична была только для какого-нибудь восточного деспота».

* * *

Такая вот «свобода прессы»…

Наполеон управлял всем и на все находил время. Например, едва только был заключен Тильзитский мир, как он приказал газетам прекратить печатание статей и заметок против России, которые буквально только что им столь же категорически приказывалось печатать. 3 июля 1807 года Наполеон четко указал министру полиции Фуше:

«Смотрите, чтобы больше не говорилось глупостей ни прямо, ни косвенно о России».

Точка. Не обсуждается…

Плюс он приказал вообще поменьше давать в газетах известий о том, что делается в стране. «Зачем осведомлять врагов о том, что я делаю у себя?» — раздраженно спрашивал император у Фуше. И конечно же, не писать о генерале Моро, эмигрировавшем в Америку, не писать о передвижениях войск, не писать об армии вообще.

Протестовать никто не посмел.

С другой стороны, в минуты раздумья и откровенности Наполеон сам тяготился таким натянутым положением дел. «Пресса, — сказал он однажды в Государственном совете, — находится в полнейшем рабстве».

Это его раздражало.

В частности, его особенно раздражало то обстоятельство, что газеты, желая польстить ему, иногда вредят делу. Например, в последние недели его правления, когда шли битвы за битвами между наступающими союзниками и изнемогавшим уже Наполеоном, парижские газеты, превознося одну победу императора, писали с восторгом, что эта победа тем славнее, что на каждого француза приходилось три врага.

19 февраля 1814 года Наполеон гневно отчитал нового министра полиции Савари, герцога де Ровиго:

«Газеты редактируются без всякого смысла. Прилично ли в настоящий момент говорить, что у меня было мало войска, что я победил, внезапно нагрянув на неприятеля, что мы были один против трех? Нужно, действительно, чтобы вы в Париже потеряли голову, чтобы говорить подобные вещи, когда я всюду говорю, что у меня 300 тысяч человек, когда неприятель этому верит и когда нужно говорить это до пресыщения, Я создал бюро для руководства газетами, что же оно не видит этих статей? Вы могли бы знать, что здесь идет дело не о пустом тщеславии и что одно из первых правил войны заключается в том, чтобы преувеличивать, а не уменьшать свои силы. Но как заставить понять это поэтов, которые стараются польстить мне и национальному самолюбию вместо того, чтобы стремиться делать дело, Мне кажется <…> если бы вы отнеслись к этому с некоторым вниманием, то подобные статьи, которые суть не просто глупости, но губительные глупости, никогда не были бы напечатаны».