Антиквар - [6]

А придя в себя, тотчас приказал из родительского дома ее забрать и поселить вместе с другими танцорками в усадьбе, в «балетном» флигеле.

Французу, мсье Годе, приставленному балетных юношей и девиц обучать всяким танцевальным премудростям, ведено было обратить на Душеньку особое внимание. Тот, впрочем, безо всякого повеления, видя редкий дар воспитанницы, готов был учить ее днями напролет.

Она же относилась к занятиям с чрезвычайным усердием, очень скоро из учениц сделалась примой и поставлена была танцевать первые партии.

Шел Душеньке тогда шестнадцатый год.

Не много воды утекло с той поры — всего-то три года!

Однако ж сильно изменилось все вокруг. Неузнаваемо.

Умер старый князь.

Наследник поначалу в имении не показывался, о крепостном балете знать ничего не желал, жил себе в Петербурге припеваючи, благо наследственные капиталы позволяли.

Жизнь в Покровском потекла тихая, скучная, но — спокойная.

Все переменилось в одночасье.

Так страшно, будто налетел ураган, закружил свирепым, беспощадным вихрем, вроде метели, что лютовала теперь за окном.

В Петербурге Юрий Несвицкий проигрался в прах.

Стал отыгрываться, запутался в долгах, наделал новые.

Когда положение стало совсем скверным, решился на подлог, попался и едва не угодил под суд.

Но, говорят, нашлась добрая душа, выкупила у ростовщиков фальшивые векселя.

Скандала не случилось, но репутация князя была погублена.

К тому же средств на столичное житье не осталось.

Одна дорога была — в глухое Покровское, чудом не заложенное, тихое, патриархальное и — уже потому только — ненавистное.

Так и приехал молодой князь — в большой обиде и тоске.

Недобрым хозяином — узником, презирающим весь белый свет, себя, горемычного, и стены, в которых обречен был провести остаток жизни.

Однако ж беспросветная ночь — и та озарится порой лунным сиянием, проступившим вдруг из-за туч, или блеснет на сумрачном небосклоне одинокая звезда.

Черный вихрь несчастий и зла, закрутивший молодого князя в столице, да так — вместе с ним — налетевший на сонное Покровское, озарился однажды яркой зарницей.

Из Петербурга Юрий Несвицкий возвратился не один.

Ваня Крапивин, крепостной мальчик, отданный некогда покойным князем на обучение в рисовальную школу при Академии художеств, был теперь слушателем академии, к тому же — замечен, обласкан и придирчивыми профессорами, и взыскательными поклонниками. Будущее ему предсказывали самое замечательное, пока же попечительский совет намерен был по окончании учебной сессии отправить юношу в Италию, шлифовать мастерство.

Но не успел.

Стечение обстоятельств вышло самое несчастное и даже роковое.

Опальный господин, возможно, и не вспомнил бы о холопе — денег Иван Крапивин не просил, учился на казенный счет. К тому же, надо полагать, немало бы нашлось в столице меценатов, с радостью взявших на себя заботу о молодом гении.

Однако ж вышло иначе.

Они, меценаты, в итоге оказали художнику очень дурную услугу, ибо, узнав о несчастье князя Юрия, наперебой взялись хлопотать пред ним о судьбе Ивана Крапивина.

И натолкнулись на стену.

Глухую, холодную, упрямую.

Общество было к нему беспощадно. Захлопнулись гостеприимные прежде двери, с презрением отвернулись бывшие друзья, перестали узнавать некогда любившие женщины.

Отчего же он должен теперь идти им навстречу?

Так рассуждал князь Юрий.

Судьба Ивана Крапивина была решена.

Однако — зарница.

То ли смилостивилось над Иваном провидение, то ли посмеялось зло — однако на второй день по приезде повстречал он Душеньку, взглянул пристально — и не смог отвести глаз.

Улыбнулась ему Душенька своей кроткой улыбкой, такой вроде, как и всем, да немного не такой.

Расцвела, зарумянилась, затрепетали ресницы.

Что тут говорить — полюбили они.

С первого взгляда и полюбили.

Шестой месяц пошел, как приключилась эта встреча. Полыхнула в темном небе зарница.

А небо с тех пор хмурилось все больше.

Лихая беда поселилась в тихом Покровском.

Что ни день — кутеж в барском доме.

Страшно пьет молодой барин, но еще страшнее лютует.

Так лютует, что сил ухе не стало терпеть.

Пятерых снесли на погост, запоротых на княжеской конюшне.

А сколько народу чуть не при смерти отлеживается на печах после барских плетей — не счесть…

Нехорошо глядят покровские мужики — вроде сама собой тянется рука к топору.

Но — боязно.

Потому, как ни крути, выходит — бунт.

В страхе затаилось, притихло Покровское, Только Иван с Душенькой вроде не замечали ничего вокруг, каждый день урывали минутку-другую для сердечной встречи.

И не надо им будто другого счастья.

О будущем не загадывали, пока не задумал Иван писать с Душеньки портрет.

— Не могу, — говорит, — сдержать стремления улыбку твою дивную запечатлеть и тем — сохранить.

— Что ж ее хранить, — удивляется Душенька, — если я рядом и могу в любую минуту улыбнуться тебе, как захочешь — Не для себя, — объясняет Иван. — Мне того счастья хватит с лихвой. Для потомков.

Смеялась Душенька:

— Им моя улыбка ни к чему. Свои девушки подрастут.

Но Иван стоял на своем..'.

Другое дело, что портрет писать — не украдкой словом-другим перемолвиться.

Время нужно и место, чтобы усадить Душеньку как следует, кисти, краски разложить, холст натянуть… Судьба, однако, и здесь поначалу пошла вроде бы навстречу.