Антихрист - [48]

При столь интенсивном горячечном состоянии, нараставшем с каждым днем, для умеренной партии было невозможно удержаться в своей позиции. Шайки грабителей, опустошив окрестности, отступали к Иерусалиму; люди, бежавшие от римских войск, в свою очередь стекались в город, и это скопление вызывало голод. Никакой настоящей власти не было; господствовали зелоты; всех, кто внушал подозрение в «умеренности», убивали без всякой жалости. До сих пор война и все эксцессы останавливались на пороге храма. Теперь святой дом заняли разбойники и зелоты; все правила соблюдения чистоты как бы забыты; паперть притворов обагряется кровью; по ней ходят грязными ногами. В глазах священников большего преступления не могло быть. Для многих набожных людей это и было то самое «осквернение», которое предсказал Даниил и которое должно было постигнуть святыню накануне великих последних дней. Зелоты, как всякие воинствующие фанатики, не особенно заботились об обрядах и отодвигали их на второй план по сравнению с главным святым делом, с боем. Они совершили не менее тяжкое святотатство, изменив порядок назначения первосвященников. Нисколько не заботясь о привилегиях тех родов, из которых обычай предписывал брать первосвященников, они остановились на малоизвестной ветви жреческой расы и тут еще применили демократический способ избрания путем жеребьевки. Жребий, разумеется, дал совершенно нелепый результат; он выпал на долю простого крестьянина, которого пришлось тащить в Иерусалим и насильно одевать в священное облачение; первосвященнический сан был профанирован сценами, достойными карнавала. Все серьезные люди, фарисеи, саддукеи, Симеон бен Гамалиил, Иосиф бен Гориа, почувствовали оскорбление в том, что было им всего дороже.

Подобные излишества побудили, наконец, партию саддукеев-аристократов сделать попытку реакционною характера. Анна с большой ловкостью и отвагой попытался соединить порядочную буржуазию и все, что еще сохраняло рассудок, с целью ниспровергнуть чудовищный союз между фанатизмом и нечестием. Зелоты были вынуждены этим нападением запереться в храме, который превратился в амбулаторию для раненых. Чтобы спасти революцию, они прибегли к крайнему средству — призвали в город идумеев, то есть шайки разбойников, привыкших ко всяким насилиям и бродивших в окрестностях Иерусалима. Вступление идумеев в город было сигналом к убийствам. Все члены жреческой расы, которых только удалось захватить, были убиты. Анна и Иисус, сын Гамалы, подверглись ужасным оскорблениям; трупы их были лишены погребения — неслыханное поношение у евреев.

Так погиб сын главного виновника смерти Иисуса. Род Бени-Анны оставался до конца верен себе и, если можно так выразиться, своему долгу. Как большая часть деятелей, которые пытаются поставить преграду сумасбродствам секты и фанатизма, они были смыты их волной; но они погибли благородно. Последний из рода Анна был, по-видимому, человеком с большими способностями; почти два года он боролся с анархией. Это был истинный аристократ, иногда суровый, но серьезный, проникнутый сознанием общественного долга, высоко уважаемый, либеральный в том смысле, что он хотел управлять нацией в силу своего благородства, а не путем насильственных действий. Иосиф не сомневается, что если бы Анна не умер, ему удалось бы привести римлян и евреев к почетному соглашению, и день его смерти он считает моментом, начиная с которого город Иерусалим и еврейская республика были окончательно обречены на гибель. И, по крайней мере, это был конец для партии саддукеев, которые нередко бывали высокомерны, эгоистичны, жестоки, но, в сущности, представляли собой единственную осмысленную и способную спасти страну партию. Смерть Анны могла бы подсказать вульгарную мысль, что таким образом Иисус был отомщен. Именно сыны Бени-Анны в присутствии Иисуса высказывали следующее соображение: «Если оставить его так, то все уверуют в него, и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом», и затем прибавили: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Но мы не должны позволять позволять себе столь наивно нечестивых выражении. Месть так же мало свойственна истории, как и природе; в революциях не более справедливости, нежели в извержениях вулкана или падениях лавины. 1793 год не покарал ни Ришелье, ни Людовика XIV, ни основателей французского единства; но события этого года показали, что то были люди недальнозоркие, если они не понимали всей тщеты своих действий, нелепости своего маккиавелизма, бесполезности своей глубокой политики, глупой жестокости своих государственных интересов. Один Екклезиаст был мудр, когда, пресытившись, воскликнул: «Все суета сует».

Вместе с Анной (первые дни 68 года) погибло древнее еврейское первосвященство как феодальное право великих жреческих родов, составлявших столь сильную оппозицию нарождающемуся христианству. Громадное впечатление произвело, когда трупы этих столь высоко уважаемых аристократов, которых привыкли видеть в роскошных первосвященнических одеяниях, во главе пышных церемоний, окруженных почтительными паломниками, массой стекавшихся в Иерусалим со всех концов мира, были выброшены, обнаженные, за городскую стену в добычу собакам и шакалам. Вместе с ними целый мир сошел со сцены. Демократическое священство, учрежденное мятежниками, было эфемерно. Христиане сперва думали было возвеличить двух или трех лиц, украсив им лоб жреческим петаяоном. Но это не дало никаких результатов. Ни жрецу, ни храму, от которого он зависел, не суждено было иметь капитального значения для иудаизма. Его имели энтузиаст, пророк, зелот, человек, посланный Богом. Пророк убил царскую власть; энтузиаст, пламенный сектант, убил жреца. Раз и жречество, и монархия были убиты, остался один фанатизм, который и вел еще в течение двух с половиной лет борьбу с судьбой. Когда, наконец, и фанатик в свою очередь был подавлен, остался налицо только ученый, раввин, толкователь Торы. Ни жрецы, ни цари уже никогда не воскреснут.