Антигона - [3]

Когда входишь в пещеру, фреска сначала тонет в алом и красном, и различить ее можно лишь сквозь идущие от нее глухие цветовые волны. Световой колодец уже не освещал фреску, как вчера. Наоборот, всеми красками тянулась она к сочащейся солнечной ране, которую Клиос посмел нанести на купол пещеры. Когда глаза привыкли к тревожной тьме и полыхающему свету дорожки, из полумрака — с возрастающей силой — стали проступать фигуры Пифона и лучника, сошедшихся в схватке. Божество и чудище купались в крови, шерсть змея из серой превратилась в синюю, и там, где тела их почти соприкасались, на синей шкуре виднелись кровавые пятна. Тело же торжествующего бога, наоборот, утратило сияние, и уже не кажется, что соперники противостоят друг другу, они, скорее, сжимают друг друга в объятиях, поддерживают.

Клиос открыл нашим взорам нижнюю часть фрески. Теперь там полыхало поднимающееся с пола пламя, оно разделяет сражающихся, доходя каждому из них до пояса. Пламя это родилось из пыла битвы, и оно говорит, что это — не столкновение противоположностей: сражению не будет конца. Языки пламени — единственная часть фрески, где нет крови или почерневших от напряжения мускулов. Всполохи желтого и сияющей белизны сверкают триумфом радости. Пламя своим лучезарным светом освещало на фреске противников, согревало и восполняло то, чего недоставало в свете, сочившемся из небесной раны на куполе.

И снова верх одерживали сила и молодость. Поднимающееся над горизонтом солнце заставляло чудище отступить и освобождало пространство для света. Свет этот, грозя сжечь Пифона, изгонял его, но не побеждал — просто чудище не могло находиться там, где был свет, и у него не оставалось ни малейшей надежды на реванш. Воинствующий огонь, сжигая соперников, наделял их и новым качеством. И из этого союза, на который они оказались обречены здесь и в Дельфах, союза единого и многообразного, будут звучать слова пророчества.

Мы долго не могли отвести глаз от этого нового и загадочного рождения богов и единого, нового божества. Потом Клиос попросил Нарсэса отправиться к Тезею и сообщить, что фреска закончена. А пока они не пришли, я принялась помогать Клиосу: надо было нанести на фреску еще несколько мазков.

— Если ты вернешься в Фивы, — Клиос вдруг резко обернулся ко мне, — тебе придется ступить на эту красную дорогу и тебе будет угрожать большая опасность, ты окажешься в самом центре войны между твоими братьями. Это столь необходимо, Антигона?

Я не сразу повернулась к нему — я продолжала накладывать мазки там, где он указал.

— Я не уходила с дороги, Клиос, — прозвучал наконец мой голос, и я выпрямилась.

Клиос не рассердился.

— Ты думаешь, что Эдип одобрил бы твое решение? — спросил он, взяв меня за руку с такой нежностью, которой раньше я не замечала за ним и которая наверняка появилась благодаря Но, его жене.

— Конечно, нет.

Клиос уже понимал, что разговор наш зашел в тупик, но не мог остановиться.

— Но почему, Антигона, почему?

Я чувствую, как в голосе моем начинает звучать металл.

— Почему?.. Потому что я не Эдип. Я — это я. — И слезы хлынули у меня из глаз.

На ненавистном этом «я» голос изменил мне, а Клиос понял, что говорить тут нечего и он должен принимать меня такой, какая я есть. Он усадил меня рядом с собой в глубине пещеры, в алой бесконечности. Нам обоим было одинаково грустно, и мы тонули в речушках и реках, в потоках красного цвета. Мы сжигали наше горе, нашу надежду в костре битвы, в этом огненном обмене, от которого горели наши глаза и пламенели сердца, и так будет до тех пор, пока будет жить любовь к краскам. Силы изменили Клиосу — он заснул подле меня. Рана, которую столь тщательно и точно рассчитал он, нанося на купол пещеры, впустила в нее частичку неба, и благодаря свету, сочившемуся через колодец, черный цвет уравновешивался надеждой, а красный не убивал.

Когда вместе с Нарсэсом появился в пещере царь, Клиос все еще спал. Работа, которую он исполнил за столь короткий срок, так велика, что Тезей не захотел будить его. Когда глаза царя привыкли к полутьме, разлитой в храме, он начал с разных сторон рассматривать фреску — расхаживал перед ней, садился на землю и, закрыв глаза, погружался в свои мысли.

С мимолетным стоном проснулся Клиос; можно было подумать, что его покинула уверенность, испытанная им утром, когда он понял, что завершил свое произведение.

— В той фреске, которую я видел прежде, — проговорил, обращаясь к нам, царь, — было больше триумфа. Может быть, она даже была красивее. Ну и что: триумф недолог, а красота не вечна, преходяща. Ты, Клиос, со своими друзьями пошел дальше и сумел выразить надежду Афин. — Он замолк и неожиданно произнес: — А что значит этот синий цвет в оперении чудовища?

Клиос никогда не пояснял ни одного из своих произведений.

— Не знаю, — ответил он. — Фреске нужен был синий, и я положил его туда, где необходимо.

— А ты, Антигона, — Тезей обратился ко мне, — что ты чувствуешь, глядя на этот синий?

— На синий? — я от удивления не могла сразу сообразить, что ответить. — Синее чудовище — это… море.

— Разумеется, — Тезею понравилась моя мысль. — Это мощь Афин, которую бог должен сдерживать силой своего взгляда.