Античный город - [36]

О такой анатомии говорит в своём «Левиафане» (1651) Томас Гоббс. Во Введении в свой труд он пишет: «…великий Левиафан, который называется Республикой, или Государством (Commonwealth, or State), по-латыни – Civitas, и который является лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам и более сильным, чем естественный человек, для охраны и защиты которого он был создан. В этом Левиафане верховная власть, дающая жизнь и движение всему телу, есть искусственная душа; должностные лица и другие представители судебной и исполнительной власти – искусственные суставы; награда и наказание (при помощи которых каждый сустав и член прикрепляются к седалищу верховной власти и побуждаются исполнить свои обязанности) представляют собой нервы, выполняющие такие же функции в естественном теле; благосостояние и богатство всех частных членов представляют собой его силу; salus populi, безопасность народа, – его занятие; советники, внушающие ему всё, что необходимо знать, представляют собой память; справедливость и законы суть искусственный разум (reason) и воля; гражданский мир – здоровье; смута – болезнь, и гражданская война – смерть. Наконец, договоры и соглашения, при помощи которых были первоначально созданы, сложены вместе и объединены части политического тела, похожи на то «fiat», или «сотворим человека», которое было произнесено Богом при акте творения».[81]

Идеальным принципом, связующим все ткани и функциональные системы государственного организма, приспосабливающим их к условиям вечной войны против всех, как раз и становится античная демократия. Её порождает не какой-то особый менталитет древнего европейца, а самый способ тогдашнего существования средиземноморских народов. А впрочем, может быть, именно особый менталитет, ибо, как в царстве животных, здесь можно существовать лишь одним образом – только всё время поедая кого-то; но ведь психическое устройство хищника – это объективная данность, рождённая обстоятельствами, и, несомненно, отличается от того, что свойственно растению.

Правда, война – это ведь только общий фон, что-то вроде земного тяготения или воздушной атмосферы. Для того чтобы сформировались первичные демократические институты, необходимо ещё и стечение дополнительных условий.

Одним из них, как мы уже говорили, является переход от долгового к экзогенному рабству и накопление критической массы невольников, по отношению к которым уже не существует никаких правовых или нравственных ограничений. Только там, где в сравнительно узком пространстве города оказываются сосуществующими большие контингенты полярно неравноправных его обитателей, которые к тому же относятся к разным этническим группам и разным культурам, возникает острая необходимость формирования особых механизмов подчинения одних другим. Равно как и потребность в развитии особой технологии управления всей жизнедеятельностью общины, для которой фронт оказывается уже не только за периметром государственных границ, но и внутри, в самом средоточии её жизни.

Последнее обстоятельство позволяет внести определённые уточнения в уже сказанное нами. Ведь понятно, что накопление больших масс иноплеменных рабов принципиально невозможно там, где вообще нет никаких завоеваний (действительно, не сами же они идут в кабалу к своим мирным соседям). Возражение о том, что рабы могут покупаться за деньги на невольничьих рынках не вполне состоятельно. Во-первых, потому что в условиях всеобщего мира этим рабам (во всяком случае, в больших, определяющих способ производства, количествах) просто неоткуда взяться. Во-вторых, – потому что в условиях разоряющей всех войны неоткуда взяться средствам на их приобретение. А значит, речь идёт не просто о каком-то абстрактном вооружённом противостоянии, – та перманентная война, что становится единственной формой существования античного города, обязана быть победоносной на всём её протяжении. Череда же побед открывает возможность не только прямого захвата рабов, но и покупки их на обычном невольничьем рынке. Однако любое поражение способно отбросить город на обочину мировой истории, и не случайно в нашей памяти сохранились судьбы лишь тех – считанных по пальцам – общин, которым досталось вписать ярчайшие страницы в хроники блестящих военных побед. Сотни же и сотни других, оставивших после себя, может быть, только племенные имена, по сию пору остаются безвестными даже для профессиональных историков. В свою очередь, победоносность может быть обеспечена только такой же непрерывной наступательностью; аксиомой военной мысли является то, что сугубо оборонительная стратегия полностью обречена, выжить с её помощью невозможно.

Собственно, уже сама перманентность войны позволяет сделать такое наблюдение. Ведь изнуряющее все ресурсы государства вооружённое противостояние всему свету не может длиться годами, и уж тем более десятилетиями. Здесь же речь идёт даже не о десятилетиях, а о величинах совершенно иного порядка. Нам ещё придётся говорить о Риме, где война не прерывалась на протяжении целых веков. Краткие передышки, когда боевые столкновения прекращались по всему периметру его границ, вызывали там столь великое удивление хронистов, что в исторических анналах они занимали место, какое обычно занимает память о самых кровопролитных, решающих судьбы народов столкновениях, которые случаются раз-два в тысячелетие. Ясно, что это возможно только в одном единственном случае – если война «кормит сама себя» (как это позднее сформулирует, может быть, самый величайший знаток её природы, Наполеон).