Антезис - [4]

«Навешал лапши нам рыжий», — шепнет неуверенно Женька, первым шагая в вагон. А когда за ним шагну я, мы услышим позади голос Шерлока.

Он скажет:

— Нет, не навешал.

Мы обернемся и увидим его сидящим на корточках у входа. Его рука будет отскребать от пола что-то бурое, похожее на засохший томатный сок, и, когда мы поймем, что это кровь, Шерлок поднимет на нас свои голубые глаза. И еще до того, как он скажет, нам станет ясно, что кровь эту пролили здесь недавно, возможно две недели назад. Тогда же, когда Жижа не вернулся домой.

Взрослому, мне захочется закричать себе одиннадцатилетнему, чтобы я убирался оттуда. Чтобы хватал друзей за шкварники и тащил обратно к дверям.

Мне захочется, чтобы мы неслись со всех ног от этого места, крича и привлекая к себе как можно больше внимания. И, наверное, в троллейбусе я дернусь, словно во сне, буркнув что-то себе под нос, а молодые люди, сидящие напротив, переглянутся и спрячут улыбки в руках. Интересно, хватит ли моему уставшему мозгу сил, чтобы подумать, как давно я не отмечал красоту человеческих улыбок?

Но там, в залитом сумраком вагоне, глупые мальчишки будут все дальше отходить во мрак, и я вернусь к ним, чтобы пойти следом. Не желая больше их останавливать, я превращусь в безмолвного призрака, готового вспоминать. И первым, что вспомню, будет ужасный холод. Холод, какого ни до, ни после я не встречал. Он будет похож на металлическую мочалку, какой домохозяйки счищают с чугунных сковород пригоревший жир. Вот только сдирать этой мочалкой с нас будут кожу. А еще вспомню, как вагон вдруг дернется и со скрипом просядет вниз.

И в ужасе мы увидим хлынувший на окна снег. Его белые комья, заслоняющие собою последние лучи солнца. И спустя всего несколько мгновений мы окажемся в кромешной темноте.

— Что это? — в ужасе зашепчет Шерлок, и я почувствую его пальцы на своем плече. Как паучьи лапки они переберут по ключице и в следующее мгновение выжмут из моей кожи синяки. Сидя в троллейбусе пятьдесят лет спустя, я почувствую жгучую боль в плече. Но, как и тогда, она не выведет меня из ступора.

Прислонившись лбом к нагретому стеклу, я буду смотреть, как дрожащие от страха мальчишки, прижавшись друг к другу, будут стоять посреди темного плацкартного вагона. А отовсюду наперебой, словно карканье сотен ворон, будут нестись крики и плач умерших здесь когда-то людей.

Господи, — подумаю я, — ведь мы знали. Видели, что случилось в этом вагоне. Видели, как все они умирали там… они все сошли с ума. Они…

Троллейбус остановится и распахнет гремящие створки дверей. Я отвлекусь и пойму, что совсем недалеко когда-то жил Женька. И наверняка увижу его — загорелого, в желтой застиранной безрукавке, которую он носил до тех пор, пока окончательно из нее не вырос. Он зайдет в салон и сядет рядом, на краешек изодранной сидушки. Мельком взглянет на спортивную сумку, и я пойму, что он догадался, что я везу в ней. И куда.

— Ты молодец, — скажет он мне, и, как и в детстве, я ужасно возгоржусь. — Ты вспомнил.

Долгие годы я носил эти воспоминания в себе. Как обезумевшая от горя мать носит в себе мертвый плод, не желая верить в замирание беременности. Не желая расставаться с куском загнившего мяса в утробе. Потому что позволить врачам вмешаться, выскоблить из матки пучеглазого зародыша, означает увидеть собственное безумие.

Я слишком долго носил эту память в себе. Настала пора выдавить ее, как бы больно и страшно мне ни было.

Вы — мои врачи, — подумаю я, глядя на Женьку и Шерлока, усевшихся на соседнее место. — Вы поможете мне избавиться от этих воспоминаний.

— Да, — согласится Шерлок. — Но наркоза не будет.

— Я готов, — кивну я и увижу, как во тьме вагона обезумевшие люди прижмут извивающегося человека к застеленной простыней нижней полке.

Услышу, как он орет, срывая голос, а темная сгорбленная фигура раскладывает на столе металлический инструмент. Я буду смотреть, не отрывая глаз, как заточенное четырехгранное шило, зажатое в сильной руке, со всего маху ударит извивающегося человека под челюсть, и черная кровь брызнет в стороны. Человек захрипит, забулькает горлом, и шило ударит еще раз, под ухо, ломая хрящи. И, когда несчастный затихнет, в скользких от крови руках возникнут молоток и стамеска. Люди подтянут тело так, чтобы у него запрокинулась голова и раскрылся рот, и мясник сунет в него стамеску, уперев лезвие в сустав нижней челюсти. Со всего маху боек молотка ударит по залоснившейся ручке, и послышится хруст ломаемых костей. Остальные люди в нетерпении ухватятся за отвисшую челюсть, но их руки будут скользить в крови, и тогда мясник снова пустит в дело стамеску.

Но в этот раз не сможет попасть по суставу и поэтому будет долго бить молотком, вбивая лезвие все глубже в шею, до самого позвоночника. От его усилий нижняя челюсть трупа повиснет на куске вывалившейся горловой трубки, превратив человеческий рот в чудовищно-раззявленную пасть. А мясник, торопясь, будет с хрустом взламывать верхнее небо. И, когда ему это удастся, он запустит руку в выломанную дыру и по кускам вытащит мозг. Молча, он будет бросать студенистые комки в подставленное ведерко, а потом повернется и, забрав ведро, зашагает в проход. Оставшиеся возле трупа люди переглянутся, прошепчут «он понес их ему» и начнут заворачивать изуродованное тело в простыню.