Яма пахла гнилой сыростью и мышами, Михайлов напряжённо прислушивался к лесным звукам. Было удивительно тихо, ветер успокоился, и ему подумалось, что лось вообразился от игры света и теней, но всё же он так хорошо запомнился — голубой, с искрами в тёмных провалах глаз, правда, за звоном крови в ушах во время бега он не слышал топота лосиных копыт — был ли лось?
Перед рассветом пошёл редкий дождь, проник в яму, и Михайлов жадно слизывал капли с потрескавшихся губ. Когда совсем рассвело, он вылез из своего убежища. Нога в щиколотке распухла, наступать на неё было мучительно, и пришлось, чтобы передвигаться, выломать палку. Только к полудню он вышел к шоссе и голоснул белому «жигулёнку». Женщина за рулём было притормозила, но, глянув на Михайлова, газанула и умчалась. Он горько усмехнулся, представив себя со стороны, в изорванной одежде, с волосами, слипшимися от крови. Потом остановился самосвал, обляпанный бетоном. Шофёр из кабины с интересом рассмотрел Михайлова:
— Тебя что, собаки драли?
— С другом на рыбалке был, — соврал Михайлов. — Заблудился. Я заплачу…
— Чёрт с тобой, залазь, — разрешил шофёр. — Тут до города рукой подать. У меня вот тоже был случай… — И он стал подробно рассказывать про свой случай, про то, как тоже где-то заблудился.
Михайлов не слушал, стискивая зубы при каждом толчке. Он ехал, зная, что возвращается к своей неудовлетворённости и скуке, и жалел себя.
1990
