Анри Барбюс - [83]

Роллан возвращался из России, он был там впервые.

— Ну как? — спрашивал Барбюс, но не словами, а всем своим видом, выразительными пальцами, лукавой усмешкой.

Роллан говорит со страстью новообращенного:

— В Америке десять миллионов безработных. А у них?.. В первый же день я услышал по радио — моя жена мне переводила — «требуется…» и перечисление всех рабочих специальностей. «Требуются люди и без специальностей». Обещают их выучить… И потом этот дух устремленности вперед! Эта великолепная уверенность в будущем Барбюс сияет. Он счастлив. Простые слова Роллана о том, что он глубоко взволнован увиденным в СССР, трогают Барбюса почти до слез.

Барбюс знал, что в Москве Роллан впервые увидел Горького после многих лет заочной дружбы, и ждал слова о Горьком.

— Я всегда думал о нем как о совести мира. Но человек, которого я увидел, превзошел мои ожидания, — и Роллан с несвойственной ему живостью принялся рассказывать о днях, проведенных им у Алексея Максимовича в Горках, о том, как они, затаив дыхание, следили за ходом Конгресса писателей, как огорчились, что не могли быть там, в Париже, вместе с Барбюсом. — А ваша речь, дорогой друг, — это целая программа национальной политики, это наука о нациях, — сказал Роллан восхищенно.

В этом чужом и враждебном городе, в двусмысленно роскошной гостинице, под кинжальным огнем взглядов шпиков два борца, два солдата мира вели чисто французский, сдобренный вином и шуткой, легкий, искристый и в то же время невероятно серьезный и важный разговор.

Откуда было им знать, что это их последняя встреча?

Государственные границы стран Европы пересекались почти неощутимо. Если это случалось ночью, проводники с вечера отбирали паспорта, и пограничники не беспокоили спящих. Таможенные досмотры производились вяло. Их скучное однообразие изредка нарушалось неким «нарушением», тотчас ликвидируемым уплатой пошлин.

Сейчас все было по-другому.

— Здесь пролегает граница двух миров, — задумчиво сказал Барбюс.

В Столбцах, последней польской станции на границе с СССР, немолодой поручик, сверкая лаком широкого козырька конфедератки и лаком сапог, нафабренными усами и взглядами, исполненными официальной подозрительности, учинил Барбюсу дотошный обыск. Бесцельность его была очевидна. Барбюс поднял шум, отказался открывать портфель с бумагами, рукописями. Явившийся с опозданием, высший чин притушил скандал, явно разыгранный по розданным заранее нотам. Барбюс был взбешен. Он высказал чину все, что он о нем думает, и, безусловно, был понят, несмотря на то, что тот не знал французского.

Аннет вызывающе щелкнула замком своей дорожной сумки под носом у поручика и направилась вслед за Барбюсом к вагону.

Проходя мимо столов, на которых стояли вещи пассажиров, — в них рылись солдаты пограничной службы, — Барбюс и его спутница увидели пару из вагона третьего класса: мужчина стоял у стола, сжав кулаки, лицо его было бледным, он смотрел на солдат, истуканами стоявших у входа.

— Bleib ruhig, Paul! — все так же тихо и настойчиво бормотала женщина.

— Она вьется вокруг него, как горлинка над гнездом в минуту опасности, — бросил Барбюс.

После Столбцов поезд несколько минут медленно движется к границе Советского Союза. Но это еще Польша. На ступеньках вагонов — польские солдаты. На насыпи, припав на одно колено, в картинной позе лежат жандармы, просматривающие поезд снизу. В вагонах — тишина. Еще минута — и покажется пограничная арка Негорелого, советского пограничного пункта.

Поляки спрыгивают со ступенек поезда. Молчание провожает их, оно как бы их обволакивает и делает незаметными в сгущающихся сумерках.

Под деревянным грибом стоит, вытянувшись, советский пограничник в зеленой фуражке. И вдруг тишина поезда взрывается.

— Рот Фронт! — несется из окон. Высовываются руки, сжатые в кулак. Россия уже знает это приветствие антифашистов. — Рот Фронт! — кричат, плача и смеясь, молодые и старые, чем-то похожие друг на друга люди.

Солдат в зеленой фуражке, без улыбки, привычно и серьезно прикладывает руку к козырьку. Так стоит он все время, пока медленно и как бы торжественно проплывает мимо поезд. Он безмолвно отдает знак почести людям, пронесшим в невероятных муках и испытаниях частицу красного стяга, который реет над пограничной аркой.

Поезд останавливается.

Все смотрят, как пожилой человек в потертом, не по сезону теплом пиджаке, быстро, пошатываясь, идет по насыпи. Его шарф развязался и волочится за ним. Он шевелит пальцами слегка раздвинутых рук, будто только сейчас, освобожденных от оков. И вдруг падает на землю и целует ее. Женщина не останавливает его. Она обводит всех взглядом вдруг помолодевших глаз. И говорит, тоже всем:

— Он спасен!

i Барбюс быстро оборачивается к Аннет:

— Вот она, земля обетованная, вторая наша родина!

2

Как всегда, Барбюса встречали друзья. Среди них — постоянный его переводчик Степан.

На площади перед вокзалом — кипение толпы приветствующих. Теплое облако любви и признания обволакивает Барбюса. Он растроган. Он словно попал в другой климат: здесь дуют сильные и теплые ветры, бодрящие душу, здесь греет солнце дружбы. Он видит улицы Москвы озаренными им.