Анри Барбюс - [34]

А «Дневник взвода», эта правдивая и жестокая, простая и патетическая, полная любви и ненависти летопись, совершает свое победоносное шествие по свету. Ее запрещают — она переходит границы государств вопреки запрету; ее изымают из книжных магазинов и библиотек — она уходит в подполье. Ее поднимают мужественные руки бойцов, тонкие руки матерей и невест; всех, кому ненавистна война.

Книга побеждает вопреки заклятиям реакции, она становится знаменем, в алом полотнище которого трепещет ветер эпохи.

И если бы в это время некий провидец возвестил миру, что через семнадцать лет люди в коричневых рубахах с кабалистическим знаком на рукавах сожгут эту книгу на костре, полыхающем на площади перед Берлинским университетом, — такого провидца сочли бы безумным.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Громыхая траками, примкнув штыки, шел четвертый военный год. Германия вела стратегическую оборону на суше и крейсерскую войну на море.

В России при царском дворе занимались спиритизмом. Вызванный с того света «дух» Марка Аврелия сказал, что Распутин — хитрая бестия и морочит голову царице. В доме Пуришкевича готовили убийство Распутина.

В районе Пикардии четыре русских солдата, посланных в разведку, наткнулись на немцев. Немцы отбросили винтовки. Русские тоже. Они договорились. Они не только не стали стрелять друг в друга, колоть друг друга штыками, резать ножами — они обещали рассказать товарищам о своей встрече и уговорить их бросить оружие.

Это было первое братание. Русское слово «братание» с быстротой света облетело фронт.

Железный строй полков заколебался. Семена правды падали на почву, вспаханную снарядами, и давали ростки гнева.

B эту пору лучшие люди мира искали и находили друг друга, они знали: сила их умножится, если они будут вместе.

В маленькой квартирке на улице Бель-Апаранс сидел перед зеркалом человек, чья слава в это время облетела мир.

Он снова в Париже и ищет приметы нового. Ему кажется, что мир должен был существенно измениться за время его отсутствия. Время катаклизмов, землетрясений, горообразований… Но вокруг все тот же старый Париж. Разве только поубавилось такси, появившихся незадолго до войны и тут же угнанных на позиции. И автобусы вытеснили старинные двухэтажные омнибусы.

Барбюс отпущен из госпиталя. Он дома. Он рассматривает себя в зеркале. Он видит ставшее немного чужим лицо пергаментного оттенка, который он сам, в бытность свою санитаром, наблюдал у обитателей госпиталей, тощую шею, выступающую из ворота потрепанной шинели, бледные губы под темными усами, тоже как будто выцветшие.

Впрочем, он не задерживается на лицезрении своего печального образа. Настроение его абсолютно не соответствует внешнему виду. Он счастлив. Его ждут письма. Кипы писем. Большинство — от друзей. Друзей его, друзей его книги. Но есть и другие письма: ругань вперемежку с призывами оголтелых реакционеров.

Он с отвращением отбрасывает их. Оказывается, он предал свое писательское звание! Нет, никогда в жизни он не чувствовал так ясно и сильно, что выполняет свой писательский долг.

Он просматривает вырезки из газет, подобранные его прилежным секретарем — его женой.

«Огонь» сорвал маски с его врагов, но он же соединил его с друзьями.

Кто они, эти люди, которых Барбюс встречает, широко раскинув свои длинные руки? К речам которых задумчиво прислушивается, по привычке рассыпая куда попало пепел папиросы?

Их посещения не похожи на довоенные визиты хороших знакомых. И это волнует хозяйку дома. Они вносят в квартиру иной воздух, она вдыхает его с опасением.

Короткие, энергичные реплики, которыми они обмениваются, не похожи на беседы друзей, они не похожи… на разговор. Тот разговор, который доставляет удовольствие собеседникам, обогащая и развлекая их.

Но здесь как бы мысли вслух, незаконченные, клочковатые, колючие. Ее муж и его друзья перебрасываются ими с таким темпераментом, так напряженно. И они понимают друг друга не то что с полуслова, а, кажется ей, даже когда молчат.

Так могут говорить только очень близкие люди.

Но ее муж не говорит так с ней. Она присматривается к ним тревожно, ревниво.

Поль Байян-Кутюрье и Раймон Лефевр еще в шинелях. Жорж Брюйер — в штанах и куртке из бумажного бархата, какие носят парижские каменщики.

Нет, непритязательность одежды ее не смущает. Поэты и до войны рядились по-чудному. Один дадаист[10] посещал салон ее отца, одетый почти что в рубище и с четками в руках.

…Они не замечают, что им подано: они не находят вкуса в еде. Хотя она, хозяйка, вложила в прием немало выдумки. Но им это неважно. Ее пугают их речи. И то, как страстно воспринимает их ее муж.

Самое странное и страшное для нее — они вовсе не говорят об искусстве. И это у них в доме, где все жили только литературой! А если даже и говорят, то всегда в связи с событиями. И слова: «империалисты», «милитаризм», «пролетариат», «интернационал» — слетают у них с языка чаще, чем ей бы хотелось.

Конечно, и раньше, до войны, в интеллигентных домах говорили о политике. Как же иначе? Говорили в меру, как о чем-то далеком: где-то существуют люди, удел которых политическая борьба. Но какое отношение она имеет к литературе? Ее бурное море не доплескивает свои мутные волны до вершины Парнаса. Где поют птицы, где цветут цветы… Так она всегда считала.