Анна в кроваво-алом - [72]

– Интересно, как ты уйдешь, – говорю. – Съежишься или растаешь?

– Ни то ни другое, – говорит он, по-прежнему улыбаясь.

– А если я тебе руку отрежу? – спрашиваю я, бросаюсь вверх по ступеням с занесенным ножом и резко опускаю клинок.

– Она убьет тебя сама!

Он бьет меня в грудь, и мы с мамой кувырком катимся вниз по ступенькам. Больно. Очень. Но, по крайней мере, он больше не смеется. По-моему, мне наконец удалось его разозлить. Собираю маму в кучку.

– Ты в порядке? Ничего не сломано? – спрашиваю. Она мотает головой. – Давай к двери.

Она ковыляет прочь, а я встаю. Он спускается по ступенькам без малейших признаков прежней привиденческой неуклюжести. Он гибок, как любой живой молодой человек.

– Можешь просто испариться, – говорю я, потому что не умею держать свой чертов язык за зубами. – Но лично я надеюсь, что ты взорвешься.

Он делает глубокий вдох. А потом еще один. И еще. Только не выдыхает. Грудь его раздувается как воздушный шар, раздвигая грудную клетку. Я слышу, как натягиваются готовые лопнуть сухожилия у него внутри. Затем не успеваю я глазом моргнуть, как он выбрасывает руки вперед, ко мне, и вот мы уже нос к носу. Это произошло так быстро, что я даже не увидел. Рука с ножом прижата к стене, а он держит меня за шиворот. Бью его по шее и по плечу свободной рукой, но это все равно что котенку лупить по клубку шерсти.

Он принимается выдыхать, из губ его выкатывается густой сладковатый дым. Дым забивается мне в глаза и в ноздри, такой крепкий и приторный, что колени у меня подгибаются.

Откуда-то сзади появляются мамины руки. Она визжит мое имя и тащит меня прочь.

– Ты отдашь ее мне, сынок, или умрешь. – И он отпускает меня, давая упасть на руки матери. – Ты сгниешь изнутри от собственной грязи. Мозг вытечет у тебя из ушей.

Я не могу двигаться. Не могу говорить. Дышать могу, но больше не могу ничего. Я где-то далеко. Оцепенелый. В некотором замешательстве. Чувствую, как мама вскрикивает и склоняется надо мной, и тут Анна наконец вышибает дверь.

– Почему ты не возьмешь меня сам? – слышу я ее вопрос.

Анна, моя сильная, ужасающая Анна. Я хочу крикнуть ей «берегись», сказать, что у этой твари в гнилых рукавах полно тузов. Но не могу. Поэтому мы с мамой просто жмемся друг к другу посреди шипящей перепалки между двумя сильнейшими духами, каких нам доводилось видеть.

– Переступи порог, красавица, – говорит он.

– Это ты переступи мой, – парирует она.

Она изо всех сил упирается в барьер. Наверное, голову ей давит не меньше, чем мне. Из носа по губам стекает тонкая струйка черной крови. – Возьми нож и приходи, трус, – кричит Анна. – Выходи и спусти меня с этого поводка!

Он весь кипит от ярости и скрипит зубами, не сводя с нее глаз.

– Твоя кровь на моем клинке, или парень к утру присоединится к нам.

Я пытаюсь стиснуть нож покрепче. Вот только руки я не чувствую. Анна кричит что-то еще, но я не понимаю что. Такое ощущение, что уши набиты ватой. Я больше ничего не слышу.

Глава 22

Ощущение такое, будто слишком долго пробыл под водой. Я по глупости израсходовал весь кислород и, хотя знаю, что до поверхности всего пара гребков, едва успеваю добраться туда сквозь удушающую панику. Однако глаза открываются в мутный мир, и я делаю первый вдох. Не знаю, может, я хватаю воздух ртом. Похоже, что так.

Лицо, наблюдаемое мной по пробуждении, принадлежит Морврану, и оно слишком близко. Рефлекторно пытаюсь вжаться глубже в то, на чем лежу, чтобы отодвинуться на более безопасную дистанцию от моховой бороды. Губы у него шевелятся, но никакого звука не издают. Абсолютная тишина, ни жужжания, ни звона. Уши еще не включились.

Морвран отошел, хвала богам, и разговаривает с моей мамой. Затем внезапно появляется Анна, вплывает в поле зрения и опускается на пол рядом со мной. Пытаюсь повернуть голову следом. Она проводит пальцами по моему лбу, но ничего не говорит. В уголках губ у нее подрагивает облегчение.

Слух возвращается странным образом. Сначала я различаю приглушенные звуки, потом они обретают четкость, но оказываются лишены смысла. Думаю, мой мозг решил, что его разорвали напополам, и теперь медленно втягивает щупальца, хватаясь за нервные окончания и перекрикиваясь через пропасти между синапсами, довольный, что все по-прежнему на месте.

– Что происходит? – спрашиваю я, когда наконец мозговое щупальце обнаруживает мой язык.

– Господи, чувак, я думал, тебе хана, – восклицает Томас, появляясь сбоку от, как теперь понимаю, того же антикварного дивана, на который они меня складывали, когда я вырубился в первую ночь у Анны в доме. Я в лавке у Морврана.

– Когда тебя внесли… – начинает Томас. Он не договаривает, но я понимаю, о чем он. Кладу руку ему на плечо и встряхиваю.

– Со мной все в порядке, – говорю я и приподнимаюсь с минимальными усилиями. – Бывал в переделках и похуже.

На другой стороне его комнаты Морвран, стоящий спиной ко всем нам с подчеркнуто занятым видом, фыркает:

– Маловероятно. – Он оборачивается. Очки в проволочной оправе сползли почти на самый кончик носа. – И из этой «переделки» ты еще не выбрался. Тебя обеадили.

Томас, Кармель и я дружно делаем то, что бывает, когда человек говорит на незнакомом языке, – переглядываемся, а затем произносим: