Анна Тимофевна - [15]

"Свободно путешествующая особа архистратига Михаила".

В кучу бумаг на столе бросил рисунок.

Подумал:

"Нужен закон: безнадежных умерщвлять. Пока не найдем леченья... Может и мне начать дневник?.."

Вошел фельдшер - тяжелый, как шлагбаум. Обтер тюленьи усы, с мшистых ресниц закапала вода, сказал:

- Пороша.

- Сыплет? - спросил доктор.

- Сверху - как пробка... Из двенадцатой палаты художник мается очень...

- Знаю.

- Сутки нынче, как в изолятке.

- Знаю.

- Дать чего?

- Рубашку.

- Надета. Катается, вспух весь, словно волдырь... Может, пропишете?..

- Что еще у вас?

Вдруг вскочил, забегал:

- Сами не знаете? Сами, сами, спрашиваю, не знаете? Сами?

Фельдшер присел на краешек кресла, утер тюленьи усы.

- Жалко.

Доктор сел.

- Что еще?

- Об этом я... Через кухню к вам женщина, вас дожидается... из города...

- Пойдете - скажите ей, чтобы вошла. Покойной ночи!

- Ничего не пропишете?

Сухо, коротко, точно бросил доктор камнем:

- Ничего.

Неуклюжим тугим шлагбаумом распрямился фельдшер, вышел, унося за собой свежий дух пороши.

И опять сидеть и думать:

"Нужен закон. Без закона нельзя... Может, пора начать дневник?.."

Анна Тимофевна вошла тихо, словно вдунул ее в комнату неслышный ветер. Помяла пальцы, поклонилась, сказала:

- Доктор, я к вам...

Тот взглянул на нее неприветно. Ответил:

- Вижу... Что скажете?

- Дочь у меня... в третьем корпусе.

- Что с ней?

- Припадочная...

- Эпилептичка?

- Припадки с ней, с детства... В двадцатой палате...

- Как ее?.. А, да, да, помню... Идиотизм... да, так что же?

И вдруг подломились у Анны Тимофевны ноги. Мягким, ватным тюком упала она на пол, быстрые худые пальцы ее забегали по коленям доктора, и голова, круглая, шароподобная от толстого платка, точно силясь оторваться от плеч, запрыгала, как у куклы.

Придушив, смяв глухие всхлипы, неожиданно остро и звонко вскрикнула:

- Умрет, умре-ет она, доктор!

Доктор вскочил, брезгливо стряхнул со своих колен цепкие быстрые пальцы Анны Тимофевны, зашагал по кабинету, холодно и зло чеканя каблуками четкие удары. Хотел сказать:

- Тем лучше...

Но Анна Тимофевна так же быстро, как упала, поднялась, оторопело утерла лицо, села в кресло.

И доктор сказал:

- Идиоты и эпилептики живут долго...

Анна Тимофевна привскочила с сиденья, скользнула рукой в глубокий карман ватной своей одежки, вынула сальный рыжий кошелек, заторопилась порывистая и суетливая.

Облезлый медный замок кошелька не поддавался, выскальзывал из рук, звенькал сломанным колечком по ободкам. Анна Тимофевна бормотала:

- Полечите ее, полечите... вот, пожалуйста, доктор, вот... полечите!

И, вся подергиваясь, торопясь, медленно придвигалась к доктору. Тогда доктор крикнул обрывисто:

- Не смейте! Уходите!

Она остолбенела, желтыми, яркими от слез и красного света глазами уставилась на доктора, потом съежилась и не проговорила, а шепнула:

- Одна она у меня... никого у меня... одна...

И пятясь задом, тихо, точно ее выдул неслышный ветер, ушла.

И когда проходила по полутемной высокой комнате, смежной с кабинетом, послышалось ей, будто простонал мужчина, и женский голос мягко сказал:

- Милый, когда я думаю о докторе Штрале...

Анна Тимофевна ночевала у сиделки из двадцатой палаты - дебелой, каменнолицей финки. Финка кипятила ячменный кофе на чистеньком примусе, водянистыми глазками ерзала по госте, изредка шепелявые произносила словечки.

Анна Тимофевна раскладывала перед финкой бумажные кружева и прошивки, говорила не своими словами, пришепетывая в угоду картавой хозяйке:

- У нас классная дама есть, настоящая барыня, так у ней, на кофточке ночной, точь-в-точь такие прошивочки. Прелесть что такое! Посмотрите-ка, прелесть!..

Клала на отвислую толстую грудь финки кружевное плетенье, откидывала назад голову, как портниха, восхищалась:

- Прелесть, прямо прелесть!

- У нас в Пэйле, - тонко и коротко заявляла сиделка, - богатые сенсины летом носят такой сак, у мене и сейцас есть...

- Ах, это я знаю, это очень модно! - восклицает Анна Тимофевна.

- Подкладка у моего сак совсем плохой.

- Шелковая у вас?

- О, нет, атлясный.

- Так у меня есть дома атлас - торопится Анна Тимофевна - у вас черный, или какой?

- Сейцас показу, серный...

И за кофеем, перед тем как лечь спать, Анна Тимофевна пугливо заглядывает в водянистые глазки каменнолицей женщины и просит:

- Вы только, пожалуйста, родная, посмотрите за ней. А то ее прошлый раз целых два дня не умывали. Пожалуйста! И белье меняйте по средам, а по воскресеньям - я уж сама. И кашку варите у себя, покруче. Очень уж жидкая кашка, совсем вода...

И потом, лежа на дырявом диване, чтобы услышать лишнее слово от сопящей глыбы, покрытой пахучей периной, повторяет Анна Тимофевна, ласково пришепетывая:

- А на подкладку я вам в будущую субботу, непременно. У меня есть.

И немного подождав:

- Только вы уж Оленьку, пожалуйста...

Сквозь сон что-то лепечет в ответ хлиплый чухонский голосок.

А на утро, с молочным рассветом, по запорошенным дорожкам, глубокой снежной котловиной пробирается Анна Тимофевна к третьему корпусу.

У входа в двадцатую палату, в коридоре, ей всегда жутко. Здесь ходят люди в полосатых халатах, которые свисают с плеч, как с вешалок. Здесь всегда сидит на крашеной чугунной батарейке высоколобый старикашка. Желтой, как мед, рукою сеет в воздухе крестики - осеняет чуром невидимых супостатов. И всегда - вот уж вторую зиму - кланяется старикашке Анна Тимофевна низко, как привратнику, а он, испуганно подобрав на батарейку ноги, сжавшись в комочек, осыпает ее спину градом крестиков.