Анискин и Боттичелли - [14]

Д У С Ь К А (всплеснула руками). Подслушал! Ну, Анискин…

А Н И С К И Н. Чего там подслушивать, когда твой вольный стрелок на всю деревню ревет… Тащи счеты – я кому сказал! Мне иконы найти надо? Я тебя спрашиваю – надо? Это тебе не промеж двух гитар шастать!

Участковый Анискин выходил из дома старухи богомолки Елизаветы Григорьевны Толстых, да не один – за ним с панической легкостью, страхом и мольбой бежала-семенила сама хозяйка.

– Феденька, родненький, – умоляла она, – ты уж меня-то в тюрьму не бери, я ведь старая-престарая, мне ведь в тюрьме через минуту – смертынька… Ой, лишеньки! Да ты хоть остановись, Феденька, я ли с твоей покойной матушкой, царствие ей небесное, не хороводилась, не подружничала… Ой, лишеньки, чего ты не останавливаешься?

Анискин остановился, повернувшись, пошел на старуху.

– Я тебя о чем просил? – рассердился он. – Наш разговор втайне держать просил?

– Просил, Феденька!

– А ты на всю деревню ревешь, сама себя гробишь… Это – раз! Второй раз – я тебе говорил, что, кроме штрафа, ничего не будет? Говорил?

– Говорил.

– Вот и забили гвоздь! Сиди тихо, как мышь в норе, никому ни слова не говори… Хоть ты и старей старой, а статья-то выходит – форменная спекуляция… Будешь молчать?

– Буду, буду!

В доме попа-расстриги просыпались под звон водочных пробок. Первым открыл глаза матрос Григорьев, лежащий под столом, зажмурился, снова открыл. Теперь у него было лицо человека, не понимающего, где он находится, почему лежит под столом, что вообще творится на белом свете. Так прошло несколько секунд, потом Григорьев тяжело поднялся, несчастный и согбенный, первым делом посмотрел на стол – там было пусто, как на районном аэродроме.

– Мать честна, – пробормотал Григорьев. – Чего же это делается-то?

Он зачем-то вяло слонялся по комнате и заглядывал в разные углы и закоулки, когда зашевелилась на окне Ольга Пешнева. Эта проснулась сразу, спрыгнула с подоконника и через секунду пила ковш за ковшом воду из кадки. Она тоже стонала, но мужественно, сквозь стиснутые зубы, невольно при этом прихорашивалась и приводила себя в порядок.

– Не ряби в глазах, гада! – крикнула она речнику. – Сядь! И так голова раскалывается…

Речник ее не послушался, но зато от шума проснулся Васька Неганов. Сел на постели, по привычке начал креститься, но опомнился и, недокрестившись, выругался.

– Водки не осталось?

– У тебя останется! – крикнула Ольга.

Немного поругавшись, Васька и Ольга одновременно начали наблюдать за матросом, который по-прежнему с лунатическим видом шастал по комнате.

– Ты чего, Ванька? – спросил Неганов. – Чего шляндаешь-то? Сядь!

Речник махнул рукой:

– Бушлат не могу найти.

Васька Неганов и Ольга Пешнева так и осели.

– Бушлат? – захохотал Васька. – Ты его ищешь?

– Ну!

Ольга подошла к нему, подбоченившись, насмешливо покачала растрепанной головой;

– Ищи, ищи! Может, вспомнишь, пропойца, что ты бушлат-то на полбанки выменял…

Речник ошалело таращил глаза.

– У кого бушлат? Кому на полбанки променял?

Васька Неганов и Ольга Пешнева сразу притихли; поп-расстрига приложил пальцы к губам, просипев «Тссс!», погрозил речнику ядреным кулаком – он ведь был коренаст, могуч, силен по-звериному.

– Не ищи того, у кого бушлат! – шепотом приказал Неганов. – Доищешься до статьи!

В доме Верки Косой участковый Анискин, откинувшись на спинку стула, восседал в крохотном свободном пространстве, что чудом оставалось посередине комнаты.

– Документ имею, гражданка Вера Ивановна, – неторопливо говорил Анискин, держа в руке бумагу. – Продавщица товарищ Любцова из соседней деревни Гиреево показала, что вы за последний месяц сдали в торговую точку восемьдесят две бутылки от водки марка «Экстра»…

К О С А Я. Вранье! Клевета! Она меня с кем-то путает…

А Н И С К И Н. Металлическая ты женщина, Вера Ивановна! Это надо же – пусты бутылки на горбушке за двенадцать километров носить!

К О С А Я. Ты когда меня в покое оставишь, Анискин?

А Н И С К И Н. Вона! Да ты мне отдых дала на целый год… Как развелась с киномехаником Голубковым, так я с тобой ни разу не встренулся… А продавщица товарищ Любцова из деревни Гиреево ошибки не давала – у нее свидетели есть, что восемьдесят две пустых бутылки ты сдавала.

К О С А Я. Ну, сдавала…

А Н И С К И Н. Молодца, что признаешься! Теперь так же прямо отвечай: где бушлат старшего матроса, выменянный тобой у него на пол-литра водки прошлой ночью?

К О С А Я. Ой, да нету у меня никакого бушлата, ой, да никаки бутылки я не сдавала, ой, да чего мне сдавать, ежели я за весь год только литру водки брала, да и то на Первомай…

А Н И С К И Н. Замолкни! Елизавета Григорьевна, прошу войти!

Т О Л С Т Ы Х. Господи, прости грехи наши тяжкие!

А Н И С К И Н. Давай показания!

Т О Л С Т Ы Х. Я для Верки, может, за все время бутылок двести водки покупала. Посуду она мне на сдачу никогда не возворачивала… Господи, грехи наши тяжкие!

А Н И С К И Н. Ты свободная, гражданка Толстых! Иди! Гражданка Косая, давай дальнейши показания. Ну!

К О С А Я. Все правдынька, все-все, родненький, миленький, касатенький! Ой, чего это делается, ой, пропадаю, ой, не дай с кругу же выбиться, дядя Анискин, добренький мой да пригоженький…