Ангулем - [2]

– И это, думаю, доказывает, – объяснил как-то после уроков Маленький Мистер Поцелуйкины Губки своему другу Джеку, – что убийство, как форма идеализма, не обязательно должно быть убийством какой-нибудь знаменитости.

Но идеализм, конечно, только полдела; вторая половина – любопытство. А за идеализ­мом, так же как за любопытством, вероятно, кроется еще одна своя половина – главная дет­ская потребность поскорее вырасти и кого-нибудь убить.

Они остановили свой выбор на Баттери, потому что:

1)   ни один из них обычно сюда не заглядывал;

2)   это шикарное место, но в то же время весьма неприятное и гадкое;

3)   парк кишмя не кишит народом, по крайней мере когда ночная смена угомонится воз­ле своих машин в башнях. Ночная смена редко выползает жевать сандвичи на скамейках;

4)   потому что здесь так красиво, особенно сейчас, в начале лета. Темная вода, хромиро­ванная нефтью, шлепает об укрепленный берег; тишина, внезапно охватывающая Верхний залив, иногда становится настолько громадной, что можно различить любой скрывающийся за ней звук большого города, мурлыканье и дрожь голосов небоскребов, таинства содрога­ния скоростных автомагистралей и время от времени прорывающиеся ниоткуда вопли, эти подголоски главной темы мелодии Нью-Йорка; голубовато-розоватые закаты солнца за ви­димым здесь горизонтом; умиротворенные морем лица с неизгладимой печатью близости смерти людей, сидящих на выстроившихся ритмическими рядами зеленых скамейках. Поче­му-то даже статуи выглядят здесь красивыми, словно каждый сразу же поверил в них, как, должно быть, люди верили в святые мощи в монастырях много-много лет назад.

Его любимцем был гигантский орел-убийца, складывающий крылья в самом центре монолитной глыбы Мемориала солдатам, морякам и летчикам, погибшим во второй мировой войне. Самый, вероятно, большой орел на всем Манхеттене. То, что рвут его когти, наверня­ка самый громадный артишок на свете.

Ампаро, которая согласна с некоторыми идеями мисс Коуплард, нравятся более гуман­ные качества памятника Верраццано (с капитаном наверху и ангелом-девушкой, осторожно дотрагивающейся до непомерно громадной книги мечом), но не строителю, как всегда пута­ют, того моста, который так знатно обрушился. Об этом ясно сказано на бронзовой плите:

В АПРЕЛЕ 1524 ГОДА

ФЛОРЕНЦИИ УРОЖЕНЕЦ

МОРЕПЛАВАТЕЛЬ ВЕРРАЦЦАНО

ПРИВЕЛ КАРАВЕЛЛУ

ФРАНЦУЗСКОГО ДОФИНА,

ЧТОБЫ ОСНОВАТЬ ЗДЕСЬ

ГАВАНЬ НОВЫЙ ЙОРК,

И НАЗВАЛ ЭТИ БЕРЕГА АНГУЛЕМ

В ЧЕСТЬ ФРАНЦИСКА I,

КОРОЛЯ ФРАНЦИИ

«Ангулем», согласились все они, кроме Танкрида, которому нравились более распро­страненные и более короткие названия, более классные. Танкрид тут же лишился права голо­са, и решение стало единогласным.

Именно здесь, возле статуи, глядящей через залив Ангулем на Джерси, они дали клят­ву, которая связала их вечным секретом. Любой, с кем заговорят о том, что они намерева­лись совершить, если, конечно, полиция не подвергнет его пыткам, свято клянется своим со­ратникам хранить молчание любыми средствами. Смерть. Во всех революционных организа­циях принимали подобные меры предосторожности, на что ясно указывается в курсе истории современных революций.

***

Откуда взялось его имя: у папы была теория, что современная жизнь во всеуслышание заявляет о необходимости оживить ее старомодной сентиментальностью. Индивидуальное «я» среди многого другого, преданного забвению, мыслилось, в соответствии с этой теорией, оживлять следующим образом: «Кто мой Маленький Мистер Поцелуйкины Губки!» – ласко­во кричал папа прямо посреди Рокфеллеровского центра (или в ресторане, или перед шко­лой), а он отзывался: «Я!» – по крайней мере пока не узнал жизнь получше.

Мама называлась по-разному: «Розовый бутончик», «Гвоздик для моего сердца» и (уже в самом конце) «Снежная королева». Мама – человек взрослый; она смогла исчезнуть без следа, если не считать следом почтовые открытки, которые все еще приходят каждое Рожде­ство со штемпелем Кей Ларго, но Маленький Мистер Поцелуйкины Губки волей-неволей просто пригвожден к этой нью-сентиментальности. Правда, уже в семилетнем возрасте у не­го хватило настойчивости добиться, чтобы вне дома его называли Билл (или, как говаривал папа, просто скромным именем Билл). Но оказались несогласными те, кто работал на Рыноч­ной площади, папины помощники, школьные приятели, да и каждый, кто хоть раз слышал это его длинное имя. И вот год назад, когда ему стукнуло десять и пришло умение мыслить разумно, он установил новый закон: его имя – Маленький Мистер Поцелуйкины Губки – должно произноситься целиком и полностью, не жалея сил, в любое время дня и ночи. При этом он исходил из того, что если кому-то и следует вымазать физиономию дерьмом, то за­служивает этого только его папа. Папа, казалось, был не в силах принять эту точку зрения, или, если даже принимал и ее, и какую-то другую кроме нее, никогда нельзя быть уверен­ным, бестолков он или действительно проницателен, а это самый никудышный сорт врага.

Тем временем нью-сентиментальность имела огромный успех в национальном масшта­бе, она просто захлестнула страну. «СИРОТЫ», продюсером которых, а иногда и сценари­стом, выступал папа, добились наивысшего рейтинга вечеров по четвергам и не уступали по­зиций последние два года. Уже проводилась капитальная работа по организации их показа в дневные часы. Целый час каждого дня жизни каждого вот-вот должен был стать значительно более сладким, в результате чего у папы появится шанс сделаться миллионером, а может быть, и больше. Вообще-то Билл с презрением относился к тому, чего касались деньги, по­тому что они только все портят, но в определенных случаях деньги – вещь неплохая. Все это уварилось у Билла в голове, до простейшего вывода (он это хорошо знал и прежде): папа – неизбежное зло.