— За горохом! — скрежеща зубами, говорил я.
— Да, за горохом, — спокойно отвечал метр.
Как осужденный, я спускался по лестнице и смотрел на его спину.
«Господи! — говорил кто-то внутри меня. — Не надо бы требовать вчера эти дорогие сигары, французское вино. Ну, какой же дурак пьет на Рейне французское вино?»
Каким милым казался мне теперь оставшийся в стороне Базель! Я готов был посылать ему поцелуи. Проснулся бы я теперь поутру, погулял бы по городу, спокойно, в первой лавочке разменял бы русские деньги и ел бы прекрасный шоколад. Подумать только: лучший сорт — 40 сантимов.
IV
Хозяйка сидела за письменным столом, хмурая и красивая, как темная ночь. Странным казалось, что она здесь, среди этих продолговатых конторских книг, каких счетов, квитанций, замысловатых чернильниц и будильников…
Я стоял перед ней, как преступник перед судьей, — преступник-рецидивист.
— С вас, кажется, причитается получить по счету? — проговорил тихий, холодный голос, и на меня, не ведая ни жалости, ни гнева, взглянули два больших, спокойных глаза.
Я долго не отвечал, смотрел в эти глаза и думал: пусть меня посадят в тюрьму, пусть кормят селедкой и не дают пить, но я рад, что вижу эту прекрасную женщину, я рад, что не поехал в Базель!
— Да, сударыня, — скрывая свои мысли, проговорил я, — вам причитается получить с меня…
— Пятнадцать марок и семьдесят пфеннигов, — почтительно дополнил метр. Он так вытянул свои манжеты, что запонки, похожие на землянику, блестели, как пьяные глаза.
— У вас нет немецких денег? — продолжал тихий, холодный голос.
— Нет, сударыня.
— Вы предлагаете деньги русские?
— Да, сударыня.
В коридоре затрещал звонок, и я видел, с каким неудовольствием вышел из конторы метр.
— Вот эти?
— Да.
И опять испытующе взглянули на меня холодные, прекрасные глаза, и опять холодный, низкий голос спросил:
— Но почем мы знаем, например, что они, эти деньги, не фальшивые?
Я взял бумажку, внимательно рассмотрел ее на свет, пошуршал ею, показывая шелковистость ткани, и сказал, вкладывая в свою речь всю силу убеждения, на которую я был способен:
— Уверяю вас, сударыня, деньги не фальшивые.
Она ответила:
— Вы — человек заинтересованный и иного, конечно, сказать не можете.
— Сударыня, — заметил я, охраняя свое достоинство, — это все, что я могу сказать вам по этому поводу. Имейте в виду, что у нас в России нелегко заниматься подделкой кредитных билетов. С какой бы стати, я например, стал рисковать каторжными работами? Посудите сами.
Красавица, Катерина Корнаро, опять повертела в руках красную бумажку, опять пренебрежительно бросила ее на стол, подумала, посмотрела в окно.
Я стоял перед ней, как перед судьей, я видел, как летний свет ясной полосой переливается в ее темных, слегка золотистых волосах; я забыл свое, преступление, перестал думать о том, как жестока будет кара, — я смотрел на нее и ласково ощущал милую, шуструю мысль: «А все-таки отлично сделал, что не поехал в Базель».
Вдруг она повернулась ко мне и, как будто затрудняясь слегка, спросила:
— Вы путешествуете по делам или для удовольствия?
— А вы как полагаете, сударыня? — ответил я вопросом на вопрос.
Она замялась, слегка покраснела, и легкий румянец мягко и ласково, как нежгущий огонек, осветил ее лицо, сделал его еще моложе и прелестнее.
— Путешественники, а особенно такие, как вы, — подчеркнула она, взглянувши с легким укором, — покупают всегда много ненужных вещей, которые потом часто теряют по дороге.
— Совершенно верно, сударыня! — подтвердил я, вспоминая туфли из тюленьей кожи, забытые мною в гостинице в Кельне.
Налаживался приятный разговор, который я охотно под держал бы, рискуя даже пропустить поезд.
— Что купили вы? — деловым тоном спросила она.
— Я?
— Да, вы.
Я чувствовал, что густо и глупо краснею, и не могу сразу вспомнить своих покупок.
Она смотрела на меня с улыбкой, снизу вверх, и, конечно, видела мои затруднения.
— Имейте в виду, — сказала она, — что я возьму лучшую вещь у вас за долг по счету.
Мне стало весело, я вспомнил:
— Сударыня! В Берлине я купил прекраснейший снимок с Мадонны Ботичелли. «Мадонна с лилиями», сударыня…
— Картину, да? — и в глазах ее замелькали тени скуки и разочарования.
— Увы, сударыня! Не картину, только снимок. За саму картину я согласился бы вычеркнуть два года моей жизни, самые лучшие: двадцать восьмой и двадцать девятый. Только она, эта картина, как праведник, и спасает Берлин. Иначе бог давно бы провалил и его и всех немцев сквозь землю.
Я старался говорить как поэт, она ответила:
— Не говорите пустяков: картин я не люблю и, во-вторых, Берлин — отличный город.
— Сударыня! Вы? Вы? (Она поняла тон моих вопросительных знаков и милостиво и застенчиво улыбнулась.) Вы не любите картин? Вы не любите ночного неба? Вы не любите горного эха? Вас не тянет послушать, как бьются об утесы морские волны?
— Вы опоздаете на поезд, сударь! — с улыбкой проговорила она, — Что вы еще купили? Надеюсь, вы были не в одном Берлине?
— В Кельне я купил одеколону.
— Большую бутылку?
— Нет. Среднюю.
— Ну, это что ж? Это стоит пять марок, а с вас причитается почти шестнадцать.
— У меня есть чудесные сигары…
— Я не курю…
