Ангелы террора - [94]

— Кабы самому знать. Мой Ваня был хорошим мальчиком, тихим, скромным, не мне в пример. Очень любил учиться. Сам по букварю постиг грамоту. Потом в селе у попа учился, — надзиратель замолчал, уйдя в воспоминания, потом поглядел на меня провалившимися, темными глазами и продолжил невеселый рассказ. — Батюшка наш, отец Филарет, и посоветовал отослать его в город в школу. Я его в Харьков и отвез, в реальное училище. Он экзамен какой-то сдал, сразу во второй класс взяли. Так-то вот. Учителя его хвалили, говорили, что он очень способный, каждый год награды давали. А как кончил он училище, то подался в Москву, дальше учиться. Приняли его в Императорское московское техническое училище, — тщательно выговорил заученное название надзиратель. — Как он здесь жил, не знаю, письма Ваня редко писал. А сам я не шибко грамотный, в его жизни мало что понимал. Только вот выучиться Ваня не успел. В кружок ходил, книжки они запретные читали. Кто-то донес, он и попал в тюрьму. Сидел в нашей Бутырке, только недолго. Там его и зарезали.

Нестеренко замолчал, шел, тяжело ступая по каменному тротуару. Я его не торопил.

— Как я про то узнал, думал, умом тронусь. Мать, жинка моя, то есть, та не сдюжила, плакала, плакала и померла от горя. Ну, я сначала, как водится, запил, а потом такая меня обида взяла… Хозяйство у меня крепкое было, пять работников держал. Все распродал и сюда подался. Только ничего не добился, куда не ткнусь, никто правду не говорит. Понятно, чего господам с мужиком разговаривать. Людей здесь много, у каждого своя жисть, где там в чужое горе вникать. Пришлось самому разбираться. В тюремщики пошел, в тюрьме Ваню порешили. Подмазал кого надо, взяли в надзиратели. Ну, а уж в Бутырках сам все проведал. Зарезал сыночка моего Ваню Жорка Самокат. Дальше ты сам знаешь…

— Почему его убили, удалось узнать?

Удивительно, но, скорее всего, эта простая мысль не приходила в голову крестьянину.

— Говорю же, Самокат его зарезал.

— Самокат и меня хотел убить, — попытался объяснить я, — но он ведь это делал не сам по себе. Ему так приказали. Так что главная вина не на нем, а на том, кто отдал приказ.

— Как это? — не понял Нестеренко. — Кто ж такое приказать может?

Следствие с причиной у него явно не сходились. Не хватало способности к абстрактному мышлению.

— Самокат у вас в тюрьме чем занимался?

— Сидел, — коротко ответил он. Пришлось расширить вопрос:

— Его сажали к неугодным арестантам, и он их убивал?

— Ну.

— Значит, и твоего Ваню он мог зарезать не по своей воле, а потому, что ему начальство велело.

— Так зачем сына-то было убивать, кому он мешал?

— Вот это и нужно выяснить! Поэтому пошли к полковнику, он-то наверняка знает.

Надзиратель задумался и начал замедлять шаг, пока совсем не остановился.

— Так выходит, я Самоката зря убил?

Вопрос, как говорится, получился хороший. Вот только ответить на него однозначно было невозможно. Это кому как: око за око, или ударят по правой, подставь левую. Пришлось уйти от прямого ответа и оценки:

— Пойдем лучше к Прохорову, у него все и узнаем.

— Если это он, — даже задохнулся Нестеренко, — так я ж его! Он главный в следственной части!

— Успокойся, если доберемся до него, он нам все расскажет, никуда не денется!

Глава 15

Все гениальное, как известно, просто, вот, к сожалению, не все простое бывает гениально. Это подтвердилось уже спустя час, после моего побега из Бутырской тюрьмы. Сначала у нас все проходило как по нотам: мы с надзирателем без труда добились от недовольного неурочным приходом гостей дворника Абдулки и начали требовать, чтобы он пустил нас в шикарный вестибюль казенного дома министерства внутренних дел.

— Чего в ночь шляться? — спросил он.

— Их высокоблагородие приказали, — сказал в своей краткой манере Нестеренко.

— Спят он. Зачем ходит туда-сюда?

— Тебе что за дело, сказано, приказали прийти, значит нужно слушаться.

— Ходит туда-сюда, — проворчал Абдулка но перечить не решился, открыл дверь и посторонился, когда мы вошли.

Мы молча поднялись на бельэтаж, к квартире полковника Прохорова. Надзиратель несколько раз провернул ручку механического звонка. В ночной тишине было слышно, как внутри звякал колокольчик, нам долго никто не отпирал.

— Спит, поди, Митрич без задних ног, — сказал Нестеренко, — поди, его добудись.

Он опять покрутил ручку. Дверь, наконец, открылась. Мы вошли в просторную прихожую, отделанную дубовыми панелями. Старик слуга, со свалявшимися со сна седыми бакенбардами и наброшенной на плечи старой офицерской шинелью без погон, видимо, тот самый Митрич, подслеповато щурился на нас:

— Чего-то не признаю, кто вы есть такие. Вам чего, служивые?

— Это я, Митрич, Нестеренко, нам к их высокоблагородию.

— А, теперь разглядел, а это кто с тобой?

— Тебе-то какое дело, — рассердился надзиратель. — Что ты всегда кишки мотаешь! Сказано тебе, полковник приказал привести солдатика. Иди, доложи.

— А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.

Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.