Ангелы террора - [90]

— Давно служите в охранном отделении? — спросил я.

— Я? — вскинулся сосед. — Как можно, я революционер.

— И в какой вы состоите партии?

Судя по виду и поведению, подсадной был человеком необразованным и неумным. Однако, в партиях он разбирался лучше меня, даже рассказал о первом съезде социал-демократической партии в 1898 году. Правда, рассказывал он так, как будто отвечал вызубренный урок.

— Так вы социал-демократ? — спросил я.

— Был, теперь я в социалистах-революционерах.

К эсерам у меня было особое отношение после знакомства с Дашей Ордынцевой.

— Слышал, вы, кажется, занимаетесь террором.

— А ваша партия контрреволюционеров чем занимается, — не ответив на мой вопрос, спросил он, — теракты проводит или вы больше по прокламациям?

Этот вопрос был такой неожиданный, что я не выдержал и засмеялся.

— Наша партия, голубчик, обожает государя императора, министерство внутренних дел и ненавидит вас, революционеров, потому прошу ко мне больше не обращаться.

Николаев сначала меня не понял, хотел еще что-то спросить, потом обиделся, отвернулся и пробурчал:

— Не хотите говорить, как хотите. Вам же хуже.

Вскоре в камеру заглянул надзиратель:

— Ужин заказывать будете?

Обращался он только ко мне, нового заключенного проигнорировал. Я дал ему деньги.

Перед раздачей еды Николаева увели на допрос, потому ел я в одиночестве. Кухмистерская кормила нежнейшими немецкими сосисками с тушеной капустой — вкусно, добротно и качественно. Когда угрюмый надзиратель уносил грязную посуду, я дал ему пятерку за услугу. Деньги он принял с поклоном и, уже выходя из камеры, задержался и кивнул на пустую койку Николаева:

— Вы, господин студент, с ентим-то поосторожней будь. Он душегуб первостатейный. Страсть сколько христианских душ погубил. Ему терять нечего, а человека зарезать — тьфу.

— Спасибо, что предупредил, — растерянно поблагодарил я.

— То-то, — мрачно добавил надзиратель. — Ухо держи востро!

У меня от неожиданного сообщения на лбу выступила испарина.

Было похоже на то, что здесь разыгрывается не водевиль, как я думал, а драма. Николаев перестал казаться бездарным, неумелым статистом в жандармской игре.

Вполне возможно, что его-то как раз и назначили на главную роль. Пока он не вернулся с допроса, я прикрепил свой стилет на руку. Под широким рукавом арестантской куртки заметить его было невозможно.

Как всегда бывает, стоит возникнуть подозрению, всякое лыко попадает в строку — только Николаев вошел в камеру, я заметил, что губы его лоснятся и выражение лица довольное и сытое.

— Приятного аппетита, — пожелал я ему, отменяя объявленный бойкот.

— Благодарствуйте, — поклонился он, видимо, довольный, что я заговорил с ним первым.

— Чем кормили?

— Так как всегда, — начал, было, он, потом понял, что с вопросом что-то не так, и кончил присказкой. — Щи да каша, пища наша.

Говорить мне с ним было, собственно, не о чем. Да и Николаев больше не проявлял интереса к общению: лег на свою койку и повернулся лицом к стене. Я последовал его примеру. Предупрежден — значит, вооружен, но чего ждать от странного соседа и, главное, когда, я не знал. Мне предстояла бессонная ночь. Если Николаева посадили в камеру по мою душу, напасть он мог уже сегодняшней ночью.

Я лежал, вспоминая события, последовавшие после ареста: попытку избиения в тюремной карете, сегодняшний дурацкий допрос и не мог понять, кому я так не угодил, чтобы ко мне подослать убийцу. Все это было странно и нелогично, кроме, пожалуй, самого задержания. Хотя и оно казалось совершенно нелепым. Почему из всех членов кружка арестовали только меня, случайного человека на сходке, а не того же студента Костю, который меня туда привел и с которым мы расстались непосредственно перед самим задержанием?

Почему жандармы, которые от кого-то узнали мою вымышленную фамилию (возможно, от того же Кости), не проверили ни мои документы, ни ее подлинность. Они даже не удосужились навести обо мне справки в Московском университете. Мне вменяли в вину участие в незаконном сборище, но про саму студенческую сходку даже не спросили.

Единственная логически состоятельная версия, которая пришла мне в голову, была самая неутешительная — жандармы знали, кто я на самом деле, ну, хотя бы в первом приближении — как знакомого Поспелова, участника разборки в доме генеральши Кузовлевой, но подставляли под нож душегуба, как неизвестного человека с фальшивыми документами. Но это было только предположение, хотя и не лишенное основания. Мне осталось лежать на тюремной койке и ждать развития событий. Здесь, в камере, узнать хоть что-нибудь можно было только от Николаева.

Под когда-то беленым и уже потемневшем потолком горела негасимая десятисвечовая лампочка накаливания, тускло освещая небольшое помещение. Еще недавно в тюрьмах пользовались керосиновыми лампами, но несколько лет назад кто-то из народовольцев покончил жизнь самоубийством, устроив протестное самосожжение, и в центральных тюрьмах керосин поменяли на электричество. Читать при таком свете было трудно, но для охраны, наблюдающей за поведением арестантов через дверные волчки, его хватало.

Благодаря свету подобраться ко мне незамеченным было невозможно, конечно, при условии, если я не усну. Притом, что предыдущую ночь я провел без сна, бодрствовать вторую ночь подряд было трудно.