Ангелы приходят и уходят - [4]

Вова вздохнул.

— С другой стороны… Ну, выпьем.

Из кухни вышел Мясоедов, присел на корточки:

— Выпить с вами, что ли?

— Пей. Но не свинячь, как вчера, — предупредил Вова.

— А чего вчера-то? Это ж вы решили самогонку гнать. Флягу с брагой на печку ставили. Пока закапало, бражкой упились… Спасибо, я еще трезвый был, по бутылкам разливал.

Вова вспомнил и захрюкал.

— Жаль, тебя вчера не было, — сказал он Ковалеву. — А может, и не жаль. А то тоже нажрался бы, как скот и повел себя соответственно. Скотским образом.

Мясоедов хлопнул себя по лбу.

— Мужики, чуть не забыл! Я сюда шел — кого встретил-то… Сидит. На песочнице. На край присела и сидит. Ну, мужики!.. Во глазищи! Волосы — во. А я мимо иду, вам, гадам, опохмелку несу. И…

— Стоп! — Вова поднял палец. — Кто сидит-то?

— А я разве не сказал? Баба, баба сидит. Понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Ну, женщина, понимаешь? Вот, значит, иду я мимо…

— Стоп! — Вова поднялся с пола и пошел на кухню. Через минуту появился с новой порцией.

— Теперь излагай.

— В общем, иду и думаю — вот такую подцепить бы!

— Женщину? — уточнил Вова.

— Ну!

— Кому подцепить — тебе?..

— Тьфу! — Мясоедов обиделся.

— Да ладно тебе, — сказал Ковалев. — Чего она сказала-то?

— Ничего. Куда вам, скотам, оценить такое…

Мясоедов ушел на кухню.

— Ну, Шкаф, ты полегче, — сказал Ковалев Вове. И крикнул:

— Слышь, генерал! Ну, пошутил он — Шкафа не знаешь?

Мясоедов будто ждал — сейчас же появился снова.

— Я у нее спрашиваю: ждете кого? Она — ноль внимания. Я стою. Потом говорю: холодно же тут сидеть, елки-палки!

Вова хрюкнул и махнул рукой: ладно, мол, молчу, молчу.

— А она молчит. Только глазами меня окатила. Мне даже нехорошо стало. Я говорю — может, помочь чем? Она хмыкает и просит закурить. А мне неловко — у меня нету, как назло, с трамвая шел — последнюю выкурил. И пачку выбросил.

— Она бы твою «Приму» и не стала курить, — сказал Вова.

— Ну, ясное дело. Так хоть предложить. Ну, я и пошутил: курить, говорю, вредно. Минздрав, говорю, предупредил…

— Да, шутки у тебя. Прямо закатишься…

— А чего?

— Да ладно… Излагай дальше.

— А дальше все.

И замолчал.

Вова подумал, икнул:

— Нет, ты еще забыл рассказать, как она твоей шутке смеялась…

— Да не смеялась она! Слезы у нее на глазах были, слезы!

— От смеха? — уточнил Вова.

— Дурак ты, Шкаф! Ну, дурак!

Мясоедов хотел уйти, но Ковалев удержал его, сам пошел на кухню за новой порцией. Когда он вернулся, Вова говорил:

— А сознайся, что ты про эту бабу наврал!

— Да когда я врал? — кипятился Мясоедов. — Сам можешь поглядеть — она и сейчас в песочнице сидит.

— А ты откуда знаешь?

— А я только что глядел.

Вова раздвинул шторы и скосил глаза вниз.

— Точно — сидит кто-то… А кто — не вижу. Может, это женщина, а может, и мужик.

Ковалев тоже подошел и тоже стал глядеть.

— Так не видно, — наконец сказал он. — Надо балкон открыть.

Вова со вздохом стал открывать балконную дверь. Дверь разбухла от сырости, открыть ее оказалось не так просто. Подошел Мясоедов и стал ковырять кухонным ножом. Дверь подалась. Правда, вылетел кусок стекла и разбился о круглую голову Мясоедова. Через гору пустых бутылок и какой-то рухляди они втроем шагнули к перилам балкона. Свесили головы вниз, разглядывая маленькую темную фигуру, застывшую на краю детской песочницы.

— Да, ты не врешь, — задумчиво сказал Вова. — Это знаешь кто? Это Ирка Алексеева. Она во-он там жила…

— А сейчас?

— А сейчас не знаю… Пошли.

Ковалева оттащили от перил чуть не силой. Мясоедов вспомнил про солянку и убежал на кухню.

— Слышь, Вова, а кто она такая?

— Ирка-то?.. Кто ее знает. Женщина.

Ковалев остался неудовлетворенным ответом. Он выпил, закурил и задумался.

— Вова… Ты как думаешь, умные женщины — они какие?

— Не знаю… Моя копёшка — дура.

Ковалев вздохнул и пошел на кухню. Мясоедов у раскаленной плиты вытирал уголком фартука слезящийся глаз — то ли соринка попала, то ли слеза прошибла от избытка чувств.

Ковалев пристроился на подоконнике:

— Слышь, генерал, а за что тебя из армии выперли?

Мясоедов загремел посудой:

— Так я ж тебе рассказывал.

— Забыл. Пьяный же был.

Мясоедов еще погремел, отошел от плиты, налил себе и начал:

— Началось, когда я еще в ЗГВ служил. Почтовый адрес — Москва-88. Германия, значит. Одного парня во время учения танком задавило. Пошумели- пошумели — и притихли. А про виноватых все знали. И все молчали. А я, как дурак, в политотдел написал. Вот и началось. Ну, придираться стали на каждом шагу — долго рассказывать. Потом сюда перевели. Года три я в танковой дивизии прослужил. Опять же, учения. Танк в болоте утонул — кто виноват? Я. Командир взвода на повышение пошел — молодец, мол, не растерялся в сложной ситуации, экипаж спас, а меня — в стройбат. Ну, в стройбате я уж и сам задерживаться не хотел. Ну, пить стал внаглую — полбеды. Там все пропойцы. А потом одному чурке по морде съездил. Ну, ты представь: ворует кто-то в казарме, а кто, дознаться не могу. И однажды я его, стервеца, за этим занятием и застукал: пёр, гад такой, сапоги из каптерки. Ну, я ему — бац по чайнику. А он длинный такой — втрое сложился и давай верещать, сапогами ворованными морду прикрыл. Сбежались. Дежурный по части начштаба вызвал, и поехало. Суд офицерской чести… А какая у них честь — я хорошо знаю. Я из нормальных войск пришел, мне эти стройбатские порядки поперек горла стояли. Ну, и уволили. За аморалку.