Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе» - [8]
Всё это блестяще отразил в своем романе в стихах «Евгений Онегин» Александр Сергеевич Пушкин на примере Татьяны Лариной: ее главным занятием было чтение европейских романов:
Известный литературовед Юрий Лотман следующим образом комментирует увлеченность Татьяны Лариной зарубежными романами: «Текст письма Татьяны представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы… Ее собственная личность – жизненный эквивалент условной романтической героини, в качестве которой она сама себя воспринимает»[38].
А что мужчины? Они в перерывах между кутежами, карточными играми и балами пытаются «убить время» чтением европейских книг.
Если обратиться еще раз к роману, то можно на примере главного героя увидеть, что для молодых помещиков чтение было отнюдь не чуждым занятием:
Судя по контексту восьмой главы, герой романа читает более для отвлечения, чем из интереса. Список довольно большой, почти все авторы современные (для Онегина), преобладают французские писатели, причем ярко революционной окраски.
Судя по всему, привычка читать европейские романы сложилась и у другого героя – Владимира Ленского. Удивительно, но в ночь перед дуэлью Ленский читает Шиллера. Возникает ощущение, что герои романа «Евгений Онегин» не живут, а играют свои роли, которые они подсмотрели (прочитали) в различных литературных произведениях. Можно вспомнить, например, эпизод из второй главы «Евгения Онегина», когда Ленский над могилой Ларина-старшего повторяет слова Гамлета рооr Yorick! из пьесы Шекспира.
То же самое мы находим в любовном сюжете Ленского. Пушкинист А. Н. Архангельский пишет о Ленском: «Он влюбляется в соседку, Ольгу Ларину, как герой романа – в героиню романа; видит в ней только поэтические черты, словно вычитал свою Ольгу в любовной лирике К. Н. Батюшкова:
(Гл. 2, строфа XXIII)
Ленский воспринимает возлюбленную так же, как Татьяна воспринимает Онегина: сквозь призму литературы»[39].
Но для образованного русского дворянина намного интереснее самому писать романы и сочинять стихи. Пробует это делать и Евгений Онегин, но неудачно: «ничего не вышло из пера его». А вот другой герой – Владимир Ленский – находит в литературе и поэзии отдохновение, регулярно берется за перо:
Он жил и учился в Германии, «под небом Шиллера и Гёте», где «их поэтическим огнем душа воспламенилась в нем». Ленский – поэт романтического толка, «он пел поблеклый жизни цвет / Без малого в осьмнадцать лет». Ленский живет в мире поэтических иллюзий и мечтаний: «…Поэт, задумчивый мечтатель…». «…Он забавлял мечтою сладкой / Сомненья сердца своего…». А. С. Пушкин достаточно иронично оценивает литературные достоинства поэтического творчества Ленского: «…Берёт перо; его стихи, / Полны любовной чепухи…»
И многие молодые дворяне начала XIX века, подобно Ленскому, погружаются в литературное творчество, при этом осознанно или неосознанно подражая таким кумирам, как Руссо, Байрон, Шиллер, Гёте и другие. Но об этом разговор ниже.
Русская литература – творчество «избранных»
Роман – дворянское дело.
Антон Павлович Чехов русский писатель, драматург
Иван Лукьянович Солоневич в «Народной монархии» полагает, что художественная литература родилась в России во времена реформы Петра I, разделившей народ на две части: первая – дворянство и вторая – всё остальное. И отпечаток этого разделения, раздвоения лежит на всей русской литературе, делая ее не вполне русской.
Иван Лукьянович пишет[40]: «Укрепив свой правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую монархию, превратив себя – в шляхту, а крестьянство – в быдло, согнув в бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, – дворянство оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со страной был потерян – и в переносном, и в самом прямом смысле этого слова: дворянство стало говорить по-французски, и русский язык, по Тургеневу “великий, свободный и могучий”, остался языком плебса, черни, “подлых людей” по терминологии того времени. Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной стороны – мужик резал, с другой стороны, и совесть все-таки заедала, с третьей – грозила монархия. И как ни глубока была измена русскому народу – русское дворянство все-таки оставалось русским – и его психологический склад не был все-таки изуродован до конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу вообще – оставалась и в дворянстве. Отсюда тип “кающегося дворянина”. Это покаяние не было только предчувствием гибели – польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако ни покаяниями, ни хождением в народ он не занимался никогда. Не каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это было явлением чисто морального порядка, явлением чисто национальным: ни в какой иной стране мира кающихся дворян не существовало. Сейчас, после революции, мы можем сказать, что это дворянство каялось не совсем по настоящему адресу и что именно из него выросли наши дворянские революционеры – начиная от Новикова и кончая Лениным. Но в прошлом столетии этого было еще не видно.
