Ангелика - [47]

— Мамочка, я хочу пойти в парк.

— Сегодня я не могу, мой гусик.

— Ты извинишься перед ним?

— Перед кем? Твоим отцом?

— Извинись! — Ангелика сердилась. — Я хочу пойти в парк, я не хочу в школу!

Позднее в дверях объявился и он.

— Тебе лучше, любовь моя? — светло спросил он. Она стояла спиной к окну, отдалившись от него, насколько могла. — Ровно то, чего ты желала, — скромное отдохновение длиной вдень.

— О да, в тюрьме отдыхается замечательно.

Он помрачнел лицом:

— Понятно.

— Я не настолько глупа, как ты себе вообразил, — сказала она.

— До сего момента я никогда не принимал тебя за дуру…

— Я могу умереть, но и в этом случае не позволю причинить Ангелике вред.

— Ты ведешь себя хуже ребенка.

— Не могу представить себе ничего хуже, нежели жизнь ребенка в этом доме.

— Что ты говоришь?

— Я видела тебя, — прошипела она. — Тебя.

— И что же именно ты видела? — усмехнулся он.

— Я тебе не позволю. Я не стану праздно сидеть, я ее не оставлю. Мой конец предрешен — но не ее. Ты меня слышишь?

— Превосходно, ибо ты кричишь. Отдых длиной в день — и ты не в себе более, нежели когда я тебя покинул. — Он сделал к ней шаг, и она коснулась подоконника за спиной. — Пойдем. Поужинаем. После выздоровления тебе, вероятно, скучно. Подышим немного одним воздухом.

Они ели в молчании. Нора принесла из детской Ангелику, дабы та пожелала родителям спокойной ночи.

— Не беспокойся, мамочка, — сказала Ангелика через Норино плечо, когда ее уносили прочь. — . Папочка сделал так, что бояться теперь совсем нечего. Он очень умный!

Джозеф благоволил просьбам Констанс, властно кивая. Ей позволили выйти наружу в его обществе. Ей разрешили глядеть на спящее дитя под его присмотром.

Ей позволили разоблачиться и обмыться под его воспламененным взглядом. Ей позволили лежать на его ложе и выпить воды с порошком, кой он назначил. Ей разрешили поплакать чуточку и тихо, пока он не распорядился: «Ну же, хватит». Ей разрешили закрыть глаза, когда он лобызал ее губы и обещал, что все опять будет хорошо.

Ей разрешили узнать, что он до боли жаждет ею овладеть. В тот миг, когда он возложил на нее руки, Ангелика воззвала к матери самым жалостливым голоском единожды, дважды и снова, громче прежнего, однако Констанс холодно воспретили разбираться в «детских манипуляциях». Ей разрешили взамен притвориться спящей подле супруга и повременно приоткрывать глаз, чтобы увидеть при навязчивом лунном свете, как он бессловесно и непрестанно за ней наблюдает. Наконец, ей разрешили без препятствий с его стороны грезить о счастье, как ей заблагорассудится.

Четверть четвертого и слова «тебя ждут» пробудили ее, вытолкнув в недвижность и безгласность. Она бросила взгляд сквозь экран ресниц: Джозеф спал. Увы, она не может просто довериться ему, подчиниться, закрыть глаза, каким-то образом перестать знать то, что знала, словно ее матушка, коя, казалось, не знала никогда и ничего.

Констанс открыла ящик орехового комода, однако ее инструмент исчез. Что ж. Зверь ждал ее в комнате Ангелики, спрятавшись высоко в потолочных тенях, неотличим от паука, пока его не предали глаза; осознав, что его обнаружили, зверь перестал таиться и внезапно оказался подле лица Констанс, в перегревшемся воздухе обдавая ее тем самым золотистым запахом.

Этой ночью противник, осведомленный о ее поражении в объятиях Джозефа, явил, не стесняясь, свои суть и побуждения. Он производил иной шум, хуже смеха и влажнее дыхания. Он не бежал в платяной шкаф, не ускользал сквозь оконные щели, и когда Констанс стойко выдержала отвратительный взгляд, его лицо принялось менять имевшиеся в его распоряжении маски. Он облачился в черты Джозефа: угол бровей, тяжеловесность век, что нависали над внешними пределами глаз, только у врага те пылали желтым и алым. Бес плавал над полом, истрепанный и мокрый, осиянный жутким голубым светом, и прорастал плотными Джозефовыми членами, отпуская на них густой волос.

На миг он оборотился пленительной бабочкой, затем сделался уродливейшим мужчиной и в таком виде провел по щеке Констанс шершавыми костяшками, а после зажал ее рот рукой, и рука ощущалась не плотью, но чем-то горячее и жестче. Констанс знала, что стоит ей заплакать, как нос забьется и дышать сделается невозможно, однако издаваемое бесом зловоние было непотребнее прежнего. Она погибнет от удушья; мясистое ребро бесовской ладони сдавливало нос Констанс все сильнее, и свистящая струя ее дыхания еле пробивалась в сужавшуюся щель. Его голос вторгся в ее уши: не голос, нечто меньше голоса, поток дыхания, сплетение колючих клятв и нежных признаний: «Кто же эта милая, милая девица?» Он обвился вокруг ее талии.

Оплавившись, он преобразовался в Гарри Делакорта и, как однажды Гарри, оглядел ее снизу доверху медленно и пошло. С грязной нежностью он смел волосы с ее лица.

Она сжалась, дабы испустить вопль, однако ничего не вышло. Он поднял ее — этот зверь, коего она вызвала, — и бросил в голубое кресло. Водворив публику на место, он полетел на сцену. Он играл с кудрями Ангелики, убирал пряди с ее очей, не сводя глаз с Констанс. Он разрешал Констанс, пришпиленной к креслу на манер бабочки, слышать свои мысли.