Ангел в доме - [3]

– Тэмми! Несси! Попрощайтесь с дядей Робертом и марш на прогулку, – приказала дочерям Анита.

Надутые девчонки появились из прихожей, шаркая ногами и терзая пуговицы своих пальтишек, которые мать тут же принялась застегивать и одергивать. Пока она наводила порядок, няня переминалась с ноги на ногу на пороге гостиной. Тамара взмахнула рукой, прощаясь, и заехала сестре по носу.

Ванесса тотчас заорала:

– Она это нарочно!

– А вот и нет! Дура глупая, коро…

– Ну-ну, девочки… – Робкая попытка Питера разнять девочек не увенчалась успехом, и он беспомощно обернулся к жене.

– Она ведьма! – Ванесса со страдальческой гримасой ухватилась за покрасневший нос.

– Все дело в том… – мечтательно сказала Анита, – что девочки обожают друг друга. Родные души. Такую близость между сестрами редко встретишь.

Тамара приняла боевую стойку и движением, явно отработанным долгой практикой, саданула сестре лбом по затылку. Минутную тишину разорвал исступленный вопль – Ванесса с упоением разразилась рыданиями. В стране под названием Истерикаленд она на правах младшенькой чувствовала себя как дома.

– А ну хватит! Тэмми! Попроси у сестры прощения! Несси, не реви! Только посмотрите, на кого вы похожи. Заберите их, – крикнула Анита няне. – Пусть проветрятся.

Переведя взгляд на окно, Роберт увидел, как няня стаскивает своих подопечных с крыльца, а те изворачиваются изо всех сил, стараясь добраться до «родной души» если не пятерней, то хоть мыском ботинка. Через несколько минут неистовые крики стихли. Дети есть дети: честны во всем. Роберту случалось по-хорошему завидовать детски искреннему проявлению ярости. Девчонки всегда говорили то, что думали. А речь их родителей нередко звучала слишком выверенно, чуть ли не слащаво в своей отполированной изящности. Так, словно они пытались превзойти себя, тщательно следя за каждым словом, – не дай бог опуститься ниже достигнутого уровня. А впрочем, он мог и ошибаться. Очень может быть, виновата все та же зависть, подпитываемая собственным одиночеством. Как бы там ни было, Роберт лишь в редких случаях – редчайших – позволял себе втихомолку морщиться от их корректного, дружеского, ненавязчивого вмешательства в его личную жизнь.

Скорчив гримаску, Анита посмотрела на него:

– Никогда не заводи детей. – Убежденности в ее голосе не было. – Нет. Забудь. Считай, я ничего не говорила. Они прелесть, честное слово.

– Хрен тебе! – донесся со стороны реки рык Ванессы, и Роберт, пряча улыбку, припал к бокалу с джин-тоником.

Едва заметный тик под левым глазом Аниты частенько напоминал ему мерцающий курсор на экране компьютера; казалось, прижми палец к этому месту – и попадешь в Интернет.

Пока хозяева накрывали на стол, Роберт слегка пришел в себя, расслабился, оттаял в теплой семейной атмосфере. Ему хотелось выразить другу признательность, поблагодарить за гостеприимство, за подарок. Как обычно, он слишком долго думал; затянувшееся молчание прервал Питер:

– Сменить деятельность, говоришь?

– Н-ну, да. Возможно.

– Что-то я от тебя этого раньше не слыхал.

– Да я, честно говоря, еще как следует не обдумал… – Вообще не обдумывал. Роберт неопределенно пожал плечами: – Разные, знаешь ли, мысли в голову приходят…

– Не иначе как вспомнил наш совет почаще выбираться на люди, точно?

– Точно.

Вспомнил. Сразу же, как только напомнили.

– Пойми, то, чем ты занимаешься, – это здорово, но ты же постоянно один. Ничего нет хуже одиночества, верно? С галереей какой-нибудь поработал бы, что ли… Хорошо хоть от места в музее не отказался, может, Виктория с Альбертом слегка раздвинут твои горизонты.[1]

Питер зажег свечи в витом серебряном канделябре.

– Ты ведь знаешь, Питер, я люблю быть один…

Черт, такое чувство, будто тебя насильно стригут, как пуделя. Забота, конечно, штука приятная, но все хорошо в меру. А Питер в последнее время даже разговаривает в снисходительно-вальяжном тоне, от которого у Роберта ныли зубы и язык чесался напомнить приятелю о тех фортелях, что они выкидывали после школы. Реставрация портретов богатых бездельников никак не вписывалась в идею Питера о достойной мужской карьере. Вслух он этого, правда, никогда не произносил, как ни разу не предлагал Роберту написать что-нибудь свое. Зачем? До шедевра все равно не дотянул бы. А и дотянул бы – не велика разница; в любом случае полный жизненный крах налицо – раз уж Роберт далек от стоматологии.

На работу в музее Роберт согласился, уступив настояниям Аниты. Его затянувшееся одиночество, твердила она, жутко ее беспокоит.

Тебе бы почаще выходить из дому, встречаться с людьми. Оставь наконец свои думы обо всех и вся. Это же так просто – забыть о судьбах человечества и вспомнить о себе. Час-другой в неделю, проведенный перед благодарными слушателями, сотворит чудо. По меньшей мере, хоть ненадолго вылезешь из норы своего «я».

Эти – или похожие – слова Роберт слышал неоднократно и всякий раз ощущал внутренний протест. Вылезти из своего «я» несложно. Хотелось бы только знать, куда влезть.

У него не хватало духу признаться Аните, что музейная работа доставляет во сто крат больше маеты, чем он ожидал, а уж он-то ничего хорошего не ждал. Сама мысль о лекциях перед толпой незнакомых людей, о том, чтобы разжечь их интерес и ежесекундно поддерживать этот самый якобы распаленный интерес… сама эта мысль вызывала тошноту. Порой казалось, проще плюнуть в физиономию очередного посетителя – и покончить со спектаклем. Но Роберт держался, не желая разочаровывать друзей.