Не зная, однако, куда бежать и чего говорить, он просто двинул следом за ополченцами и арестованным очкастым. Однако, войдя внутрь, понял, что опоздал. Дверь в кабинет майора была закрыта, и оттуда доносились неясные голоса. Василий смог разобрать только «документы», «шпионы» и «по закону военного времени…».
Слова эти не значили ничего хорошего. Он хотел бы услышать еще, но никак не мог – прямо перед дверью стоял на посту ополченец Вадя. Ополченца этого Кураев хорошо знал: он был не местный, но и не контрактник, как Кураев, а срочник со споротыми погонами, отпускник, как их тут называли. Несмотря на срочность, Вадя был парень что надо, не лошок, устав блюсти умел. Такого на кривой козе не объедешь, под такого нужен отдельный транспорт. Хотя попробовать, конечно, стоило, за попробовать в морду не бьют.
С другой стороны, раз ни с того ни с сего поставили дверь охранять, дело, наверное, серьезное, продолжал раздумывать сержант. И не надо семи пядей во лбу, чтобы это понять. Чего, скажите, тут забыл товарищ генерал-лейтенант, зачем он, собака, приехал? Что-то не похож он на боевого офицера, а похож он как раз таки на шакала из Главного разведывательного управления Генштаба. Каковым, судя по всему, и является не за страх, а по душевной наклонности. Но раз приехал целый генерал собственной персоной, то и дело, наверное, чудовищной важности. А значит, и слово «шпион», которое тут мимолетом промелькнуло, не случайно было сказано и не просто так…
На этом отойти бы сержанту, не совать курносый нос в военную тайну, пока не обвинили в шпионаже и измене родине. Но, не поверите, не мог он отойти, прямо ноги не поворачивались. Все жгло у него в груди непонятным огнем, все тянуло пройти сквозь ополченца на посту, невзирая на автомат и должностное преступление…
На счастье, дверь сама приоткрылась, оттуда выглянул майор, увидел Василия.
– А, ты тут, – сказал. – Отлично. Сопроводишь арестованного.
Василий вздрогнул. На их полевом жаргоне «сопроводить» значило расстрелять. То есть не расстрелять даже, а просто вывести в чистое поле, поставить лицом к горизонту и шлепнуть. Но чисто шлепнуть, как будто случайно, словно шальной пулей попало. Чтобы комар, да и любое другое животное носу бы не подточило – мало ли вокруг летает случайных пуль.
Майор кивнул нетерпеливо, приглашая, и Василий вошел в кабинет. Здесь был уже знакомый пейзаж из двух штабных, подполковника и генерала. Теперь к ним прибавился еще лысый на стуле – очкастый, в наручниках, опять смотрел на сержанта взглядом пронзительным и тревожным. Что-то чуял очкастый, боялся чего-то, но не того, о чем думал Кураев. Не смерти он боялся, этот страх сержант отличил бы из тысячи, но тогда чего?
Товарищ генерал тоже посмотрел на сержанта, потом перевел глаза на майора, поднял брови вопросительно.
«Надежный, – одними глазами отвечал майор, – надежнейший…»
Это была чистая правда. На совести Кураева не один уже имелся к тому моменту чисто шлепнутый. Впрочем, на совести – не то слово. Совесть его не тревожила, потому что все всегда обставлялось правильно, по уму. Начальство давало приказ, подчиненный – выполнял. Да и сам процесс проходил быстро, незаметно, вроде как ведут человека куда-то под конвоем, вдруг раз – и нет его. В других местах, он слышал, где ополченцы рулят, любят покуражиться, заранее «приговор» зачитывают, мурыжат. У них же все по-простому, раз – и в дамках. Приятного все равно мало, конечно, но переживаний меньше, а гуманизма больше.
И главное, никаких тебе военных преступлений, просто присяга, контракт и служение Родине. Между нами, оно и потяжелее будет, чем на передовой. Там напротив враг, в руках у него оружие. Или ты его, или он тебя. А когда голый и босый перед тобой, да еще поглядывает заискивающе, слезно: куда меня, мол, и надеется до последнего, вот тут, правду сказать, требуются морально-волевые качества и идейная устойчивость. Хотя, как уже говорилось, приказ все спишет. Если на войне приказы обсуждать или, к примеру, спорить с офицерами, то что же это будет? С другой стороны, он слышал, в израильской армии такое случается. Ну, так там, поди, одни евреи, каждый считает себя умнее всех. Вот потому-то они до сих пор со своими палестинцами возятся, наши бы давно вопрос решили…
Генерал Супрун еще раз оглядел бравого сержанта, сказал майору негромко:
– На пару слов.
Генерал, адъютант и майор вышли из кабинета, дверь за собой прикрыли аккуратно. Василий стоял, боясь глядеть на лысого, в голове вертелась одна только мысль: «За что его? За что?» К мысли этой почему-то примешивалось несвойственное Кураеву чувство стыда и тоски, и даже в ногах чуялась слабость.
Вдруг лысый заговорил – быстро, деловито:
– Сержант, тебя как зовут?
– Василий Кураев, – почему-то подтянувшись, отвечал сержант, хоть это было и не по уставу: нигде не сказано, что арестованному нужно рапортовать по всей форме и вести с ним светские разговоры. Тем более такому, с подозрением на шпионаж.
– Отлично. А меня – Рубинштейн, Иван Иванович.
– Рубинштейн? – упавшим голосом переспросил сержант. – Из евреев, что ли?
Тот только поморщился нетерпеливо, но законных сомнений не опроверг.
