Ангел мести - [33]

Жаловаться Риду она побоялась – в конце концов, как-то не принято совать нос в чужие семейные дела. Оставалось одно – по возможности облегчать жизнь несчастной индианки. В последние дни перед родами живот у нее стал такой большой, что она почти не вставала с постели.

Впрочем, были в этой жизни и светлые минуты. Рид смастерил для всех сапоги из оленьей кожи и оторочил их кроличьим мехом. Тресси была в восторге от своих сапожек и знала, что зимой они окажутся для нее неоценимы.

Мужчины уже решили, что, едва ребенок появится на свет и немного окрепнет, все четверо двинутся через горы на северо-запад, в старательские лагеря. Мужчины попытают счастья, Доул будет обращать заблудших грешников, Тресси поищет отца, а Горький Листок будет нянчиться с младенцем. План был замечательный – с точки зрения мужчин. Тресси и ее краснокожей подружке оставалось лишь повиноваться, по крайней мере до тех пор, пока они не достигнут более цивилизованных мест.

В эти дни Рид Бэннон так старательно и целеустремленно избегал Тресси, что она даже пугалась: вдруг он все-таки уйдет один, оставив ее на произвол судьбы и милость похотливого Доула?

На самом же деле Риду слишком больно было видеть обеих женщин. Нет, он искренне радовался, что Тресси подружилась с молодой индианкой, но Горький Листок слишком живо и остро напомнила ему о матери. А то, что эта юная славная женщина готовилась произвести на свет дитя, делало воспоминания Рида еще мучительней. Он и не подозревал, как сильно тосковал по матери, покуда в хижине не появились великан-траппер и его скво. По возрасту Доул Клинг вполне мог бы быть его отцом.

Что касается Тресси – всякий раз при виде ее Рид с болью думал о том, что эта нежная и дерзкая красота никогда не будет принадлежать ему. Выздоравливая, Тресси хорошела с каждым днем. Сейчас ее кожа светилась атласной белизной, рыжие волосы ниспадали на плечи пламенными локонами, в зеленых глазах играла жизнь. А стоило ей засмеяться… о боже, стоило ей засмеяться, и Рид едва не умирал от нестерпимого желания.

Потому-то он и бродил в лесах подолгу даже тогда, когда охота выдавалась удачной, а дров для очага было больше чем достаточно.

Близилось время родов. Тресси плохо спала по ночам, с волнением думая о предстоящем событии. В одну из таких ночей юная индианка робко тронула Тресси за руку, соскользнула с постели и присела на корточки на полу. Тресси поднялась вслед на ней, расстелила чистое одеяло, пододвинув его ближе к индианке, которая мерно раскачивалась, уперевшись руками в колени. В лунном свете, проникавшем в хижину через открытую дверь, на стене плясала и извивалась ее причудливая, сгорбленная тень.

С болью Тресси вспомнила, как рожала мама. Как она корчилась в схватках, обливаясь потом, как стонала и выла от боли, покинутая своим мужем, обделенная его любовью. Горький Листок получит и любовь, и заботу от нее, Тресси. Присев на корточки рядом с индианкой, молодая женщина положила ладонь на ее спину.

– Вот так, вот так, моя милая, – ласково приговаривала она. – Не бойся, я с тобой…

Потом она смочила в холодной воде чистый лоскут и обернула его вокруг шеи Горького Листка. Юная индианка почти не стонала, лишь изредка издавала низкие хриплые звуки, но тут же замолкала.

К рассвету Тресси, следившая за схватками, поняла, что роды вот-вот начнутся. Она раздула огонь в очаге и поставила греться котелок с водой.

Шум разбудил мужчин. Доул натянул сапоги и куртку – в тесной хижине все они спали, не раздеваясь, – схватил ружье и без единого слова вышел вон. Трус.

Шнуруя свои сапоги, Рид беспокойно наблюдал за приготовлениями Тресси.

– Ты уверена, что справишься?

– Я ведь уже однажды принимала роды, забыл? Главное, чтобы справилась она. Я, конечно, сделаю все, что в моих силах, но ведь женщины от этого иногда и умирают.

Рид дернулся, словно его ударили, и Тресси запоздало вспомнила, как умерла его мать.

– Да, я знаю, – пробормотал он. – Тресси… чем я могу помочь?

– Извини, Рид. Принеси еще воды, хорошо? И держи Доула подальше отсюда. Я ему не доверяю.

Она подбросила в огонь полено, и тут Горький Листок застонала громче. Начинались роды.

Индианки явно привыкли рожать без удобств, и Горький Листок еще раньше показала Тресси, как она будет это делать. Занятно, но процесс мало чем отличался от того, что Тресси уже видела, – только белые женщины, перевязав пуповину, обрезали ее ножницами, а индианки попросту перекусывали зубами.

Роженица тужилась, напрягаясь всем телом, пот ручьями тек по ее лицу. Тресси опустилась перед ней на колени, молясь в душе, чтобы ее названой сестре повезло больше, чем бедной маме. Во время схваток Горький Листок стонала, тяжело и часто дыша. Она с такой силой стиснула руку Тресси, что слышно было, как похрустывают косточки.

Вернулся Рид, и девушка ощутила его присутствие прежде, чем он заговорил:

– Все в порядке? Тебе еще что-нибудь нужно?

– Вот-вот начнется. Понимаешь, она все должна сделать сама. А я могу только быть рядом и подбадривать ее. Хотя бы это.

– Тресси, девочка моя… – Рид погладил ее по голове, как маленькую.

Они молчали, глядя на индианку, которая даже ни разу не подняла глаз – она была целиком поглощена своим трудным делом. Отошли воды, и по дощатому полу расползлось темное пятно. Вдруг Горький Листок резко откинула голову, напряглась и коротко вскрикнула – впервые за все время родов. И просунула руки между ног, поддерживая головку показавшегося ребенка.