Ангел, летящий на велосипеде - [17]

Шрифт
Интервал

Ничто не предвещало такого места в «Египетской марке». Как-то уж слишком неожиданно он оказался в ситуации двадцать пятого года.

Так бывает, когда человек идет и вдруг поскальзывается.

Первая реакция - замешательство: «Я то и дело нагибался, чтобы завязать башмак двойным бантом и все уладить, как полагается, - но бесполезно».

Дальше события развиваются как бы без его участия: «Нельзя было ничего наверстать и ничего исправить: все шло обратно, как всегда бывает во сне».

А затем все начинается сначала: «Я разметал чужие перины и выбежал в Таврический сад, захватив любимую детскую игрушку - пустой подсвечник, богато оплывший стеарином, - и снял с него белую корку, нежную, как подвенечная фата.

На прямой вопрос он бы не ответил, а тут рассказал все. Вот так открываются случайным попутчикам. Как видно, будучи неузнанным, легче выговориться до конца.

Кто такой читатель, как не случайный попутчик? Потому-то и можно быть с ним откровенным, что он никогда не признает в персонаже автора.

Не упустив ничего, Мандельштам сжал рассказ до нескольких опознавательных знаков. В один ряд попали и забытые надежды, и такие совсем никчемные вещи, как оплывший стеарином подсвечник.

Словом, предложение оказалось на удивление вместительным. Прямо-таки не абзац, а целая повесть со своим сюжетом и разнообразными обстоятельствами.

Тут и чужие перины, и позорное бегство, и даже сожаление о несостоявшейся женитьбе.

После запятой и тире начинался этакий вздох облегчения. Кажется, Осип Эмильевич сначала набирает воздух в легкие и только потом завершает мысль.

Кстати, вздох действительно имел место. В Царском Селе, где вскоре поселилась чета Мандельштамов, в самом деле дышалось иначе.

Такова настоящая длина этой фразы. Из дома на Таврической улице она переносит нас на чистый воздух «города парков и зал».


Удивительная Лютик

Иногда этой женщине, ценившей велосипед за возможность конкурировать с трамваем, очень хотелось стать как все.

Возможно поэтому осенью 1924 года она решила поступить в студию ФЭКС под руководством режиссеров Григория Козинцева и Леонида Трауберга.

ФЭКС - это Фабрика эксцентрического актера. В переводе на общепонятный язык что-то вроде расширенного воспроизводства людей, умеющих то же, что их товарищи.

Участники любой дружной компании стремятся походить друг на друга. А вот в кинокомпании это еще и такое требование: если уж ты назвался фэксовцем, то просто обязан фехтовать, быть гимнастом и акробатом.

«Наши молодые режиссеры, - писала Лютик, - были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: «Спасение искусства в штанах эксцентрика». Потом слова гимна ФЭКСа звучали так: «Мы все искусство кроем матом. Мы всем экранам шлем ультиматум»».

Другой судьбы, не под руководством Козинцева и Трауберга, для студийцев быть не могло. И грустить им позволялось только на общие с товарищами темы. Правда, после поступления в студию времени на постороннее не оставалось.

Словом, в Лютике много чего соединялось.

Она была «чертовски компанейской девушкой», лучшей ученицей по «боксу» и «американским танцам».

А могла промчаться мимо - этакий ангел, летящий на велосипеде, носитель данного ей свыше «ощущения личной значимости».

И в стихах ее преобладали крайности: то какие-то превосходные степени, а то, напротив, тишина.

Вот, например, она рассказывает о своей тревоге:


Как твердо знаю я, что не во мне
Очарование и встреч, и расставаний,
Угадываю с ужасом заранее,
Кто имя это проклянет в огне…
Все тяжелей запутываюсь в жизни,
Все старше бедная, усталая душа,
Когда смеюсь, отчаяньем дыша,
Бросаемой безвольно укоризне.
И только молодость, лишенная любви,
Трепещет в непростительной надежде,
Что смерть близка, но подойдет не прежде,
Чем скажешь милому, прощаясь: позови!

А это, напротив, стихотворение умиротворенное, написанное в редкую минуту согласия с собой:


Ущипнул мороз исподтишка
Мне совсем не больно, не обидно,
Только жалко, что уже не видно
Розовато-медного кружка.
Звонкие, задорные слова…
Справа тоненькая белая подковка…
Ты мне поднял воротник неловко,
Оглянулся… и поцеловал.

Кстати, ни этих и никаких других своих стихов Лютик Осипу Эмильевичу не показывала. Слишком сложны и не выяснены были их отношения, чтобы быть настолько откровенной.


Впрочем, случались у поэта и его подруги часы тихих бесед.

Как далеко заходили их разговоры?

Всего сказать невозможно, но крайнюю точку обозначим.


Лютик и тишина

Существует такая косвенная улика.

В возрасте трех-четырех лет Лютик сфотографировалась в царскосельском ателье Гана.

На девочке белая шляпа с широкими полями. В таком наряде легко представлять себя принцессой на горошине, капризничать, требовать чего-то невозможного.

Лютик предпочитала невозможное не требовать, а воображать. Благо в кабинете отчима есть огромная тахта. Вот где простор для фантазии: «…иногда тахта изображала корабль в открытом море, иногда - дом и сад для моих медведей (в куклы я никогда не играла)».

На фото она мило улыбается и нежно прижимает к себе игрушечного медвежонка.


Еще от автора Александр Семёнович Ласкин
Дом горит, часы идут

Александр Семенович Ласкин родился в 1955 году. Историк, прозаик, доктор культурологии, профессор Санкт-Петербургского университета культуры и искусств. Член СП. Автор девяти книг, в том числе: “Ангел, летящий на велосипеде” (СПб., 2002), “Долгое путешествие с Дягилевыми” (Екатеринбург, 2003), “Гоголь-моголь” (М., 2006), “Время, назад!” (М., 2008). Печатался в журналах “Звезда”, “Нева”, “Ballet Review”, “Петербургский театральный журнал”, “Балтийские сезоны” и др. Автор сценария документального фильма “Новый год в конце века” (“Ленфильм”, 2000)


Гоголь-Моголь

Документальная повесть.


Петербургские тени

Петербургский писатель и ученый Александр Ласкин предлагает свой взгляд на Петербург-Ленинград двадцатого столетия – история (в том числе, и история культуры) прошлого века открывается ему через судьбу казалась бы рядовой петербурженки Зои Борисовны Томашевской (1922–2010). Ее биография буквально переполнена удивительными событиями. Это была необычайно насыщенная жизнь – впрочем, какой еще может быть жизнь рядом с Ахматовой, Зощенко и Бродским?


Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Около пятидесяти лет петербургский прозаик, драматург, сценарист Семен Ласкин (1930–2005) вел дневник. Двадцать четыре тетради вместили в себя огромное количество лиц и событий. Есть здесь «сквозные» герои, проходящие почти через все записи, – В. Аксенов, Г. Гор, И. Авербах, Д. Гранин, а есть встречи, не имевшие продолжения, но запомнившиеся навсегда, – с А. Ахматовой, И. Эренбургом, В. Кавериным. Всю жизнь Ласкин увлекался живописью, и рассказы о дружбе с петербургскими художниками А. Самохваловым, П. Кондратьевым, Р. Фрумаком, И. Зисманом образуют здесь отдельный сюжет.


Мой друг Трумпельдор

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Рекомендуем почитать
Белая Сибирь. Внутренняя война 1918-1920 гг.

Генерал К. Сахаров закончил Оренбургский кадетский корпус, Николаевское инженерное училище и академию Генерального штаба. Георгиевский кавалер, участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах. Дважды был арестован: первый раз за участие в корниловском мятеже; второй раз за попытку пробраться в Добровольческую армию. После второго ареста бежал. В Белом движении сделал блистательную карьеру, пиком которой стало звание генерал-лейтенанта и должность командующего Восточным фронтом. Однако отношение генералов Белой Сибири к Сахарову было довольно критическое.


Бесики

Исторический роман Акакия Белиашвили "Бесики" отражает одну из самых трагических эпох истории Грузии — вторую половину XVIII века. Грузинский народ, обессиленный кровопролитными войнами с персидскими и турецкими захватчиками, нашёл единственную возможность спасти национальное существование в дружбе с Россией.


Плащ еретика

Небольшой рассказ - предание о Джордано Бруно. .


Поход группы Дятлова. Первое документальное исследование причин гибели туристов

В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.


В тисках Бастилии

Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.


Дон Корлеоне и все-все-все

Эта история произошла в реальности. Её персонажи: пират-гуманист, фашист-пацифист, пылесосный император, консультант по чёрной магии, социологи-террористы, прокуроры-революционеры, нью-йоркские гангстеры, советские партизаны, сицилийские мафиози, американские шпионы, швейцарские банкиры, ватиканские кардиналы, тысяча живых масонов, два мёртвых комиссара Каттани, один настоящий дон Корлеоне и все-все-все остальные — не являются плодом авторского вымысла. Это — история Италии.