Ангел из Галилеи - [30]

— Простите, что я вмешиваюсь, донья Ара, — прервала я ее, поняв, что настал удобный момент. — Но вашего сына надо лечить. Я знаю, куда мы можем отвезти его, чтобы ему помогли. Разве справедливо, что он так страдает, когда существуют лекарства?..

— Хорошо, мы отвезем его туда, и пусть его вылечат, — постановила донья Ара. — Но я предупреждаю об одном — и вас тоже, Мона. Чтобы вам было ясно. Даже если у ангела эпилепсия или что-то подобное, это не значит, что он не ангел.

— Я поняла. Пусть его оденут, потому что я его забираю. Но прежде, донья Ара, есть пара вопросов, которые нам с вами нужно обговорить наедине.

Мы вышли в патио. Она села на край корыта, точно на то же место, где в понедельник ночью я нашла ее сына, купающегося в лучах лунного света.

— Ара, нам нужно поговорить откровенно, по душам.

— Я всегда рассказывала вам правду.

— Но не всю. Орландо — тоже ваш сын?

— Тоже.

— Ваш и падре Бенито?

— Мона, постарайтесь понять.

— Я понимаю, донья Ара. Я прекрасно все понимаю. Но скажите мне, да или нет.

— Да.

— Расскажите.

Она теребила в руках подол юбки и внимательно осматривала пол, словно искала упавшие монеты. Она начинала говорить, но останавливалась, не сказав и двух слов, а потом вновь начинала. Вскоре она, кажется, решилась, посмотрела на меня прямо и открыла мне все, от начала до конца.

— Было нелегко. Когда умер старый священник, моих родителей тоже уже не было в живых. Я умела зарабатывать себе на жизнь лишь одним: стирая пыль со святых и делая цветочные вазы для алтаря. Церковь была моим убежищем. Единственным местом, где я чувствовала себя хорошо. Пока был жив старый священник, я проводила часы в беседах с ним или слушала, как он играет гимны на органе. Мир праху его, он научил меня писать, научил множеству других вещей, которые я умею, он давал мне жития святых, которые я вмиг проглатывала.

Не было ни одного уголка в этой церкви, который бы я не знала и который бы не был моим. Мне нравилось прятаться на колокольне, чувствовать, как ветер обдувает лицо, и смотреть на город. Я разглядывала его, мысленно проходя улицу за улицей, поворот за поворотом, представляя, что где-то там должен быть мой сын и что однажды я его увижу оттуда сверху и спущусь к нему бегом.

Подвал мне тоже нравился — с его холодным запахом и грудой святых с отбитыми носами. Солнечными вечерами я сидела на каменных ступенях паперти с тюбиком крема «Брильо» и начищала тряпкой дискосы[17], дарохранительницу, подсвечники, пока они не начинали сверкать. Даже Христос мне нравился, огромный, истекающий кровью, наводящий страх на весь мир. Я же, наоборот, чувствовала, что он мой друг, и беседовала с ним, рассказывала ему то, что не решалась рассказать больше никому, и умоляла его помочь мне найти моего сына. Он так высок, что мне приходилось взбираться на лестницу, чтобы очистить его раны, и я думала, что таким образом хоть немного облегчаю его страдания. Каждый раз я снимала с него парик — ведь это парик из настоящих волос — и мыла его с шампунем, прополаскивая три раза. После я завивала его, высушивала феном и вновь надевала, чтобы все было как надо. Старый священник говорил мне: «Ара, ты что, думаешь, что этот Христос твоя кукла?»

А терновый венец я, наоборот, снимала и прятала, потому что думала о причиняемой им сильной боли. Я хранила венец у себя, пока старый священник не обнаруживал пропажи и не начинал кричать: «Ара, Арасели, у Христа венец украли». Тогда я доставала его и говорила, что никто его не крал, просто я его чистила, спасая от ржавчины.

Потом старому священнику вздумалось умереть, а падре Бенито вздумалось приехать и взять на себя приход, церковь со всем хозяйством и со мной в придачу. Но с падре Бенито все пошло иначе, потому что он навязал мне еще одну обязанность, обязанность весьма тягостную. Вы понимаете меня, сеньорита Мона.

— Да, донья Ара. И от этой обязанности родился Орландо, так?

— Именно так. В конечном итоге злые языки стали шептаться, и падре Бенито занервничал и сказал мне, что если я хочу продолжать у него работать, то должна избавиться от ребенка. Представляете себе? Вновь сказать эти слова мне, а ведь по их вине я прожила всю жизнь в сплошном страдании! Падре знал, на что надо надавить, потому что, как я уже сказала, я не умела делать ничего, кроме как стирать пыль со святых, и мир за пределами церкви был для меня загадкой. Но я была преисполнена решимости, я бы скорее умерла, чем во второй раз позволила отнять у меня сына. Так что я покинула церковь и ушла с ребенком, мы скитались, ночуя там, где нам давали приют, кормясь тем, что я зарабатывала, стирая белье. А это было совсем немного, и, по правде сказать, мы оба умирали с голода.

Падре Бенито ждал, пока я окончательно не впаду в отчаяние, чтобы протянуть мне руку, навязав свои условия. Но я была полна решимости: лучше умереть, чем вернуться. Нам было плохо, Орландо и мне. Он рос, а я всегда думала еще и о другом, думала о потерянном старшем сыне. В итоге именно Орландо стал заботиться обо мне, с раннего детства он пекся, чтобы я поела, чтобы отдохнула, и сопровождал меня вечер за вечером в моих поисках его брата. Он очень хлопотал обо мне, и по прошествии времени стало казаться, что это он был мне матерью, а не наоборот.