Анелька - [6]

— Non, maman!

— Не лучше ли сперва посоветоваться с врачом? — заметила панна Валентина.

— Хочешь, я вынесу тебя в сад? — спрашивала Анелька брата. — Ты увидишь там птичек, посмотришь, как Карусик гоняется за бабочками…

— Ты ведь знаешь, что мне нельзя выходить, я же слабенький, — ответил мальчик.

Злополучная «слабость» была источником мучений для бедного ребенка. Она поглощала все его мысли, из-за нее он был отдан под покровительство святому Франциску и носил одеяние монахов этого ордена, и его постоянно пичкали лекарствами.

Хозяйка дома продолжала беседовать с гувернанткой о докторах.

— Ничего-то они не умеют и ничего не знают, — жаловалась больная. — Лечат меня вот уж скоро три года и все без толку. Теперь я решила обходиться без врачей, буду лечиться сама. Разве что Ясечек свезет меня к Халубинскому… О, я чувствую, он бы мне помог! Но Ясечек не думает об этом, дома бывает редко; а когда я заговариваю о поездке в Варшаву, говорит, что дела не позволяют. Все кончается обещаниями. Angelique, chasse ce chien<Анжелика, прогони собаку (франц.).>, она неприлично себя ведет!

Незаслуженно заподозренный Карусик подвергся изгнанию и покорился своей участи со смирением, достойным всяческих похвал. Но это не помешало ему тотчас же заскулить и зацарапаться в дверь, а потом кинуться на важно расхаживающих петухов.

Анелька между тем усадила поудобнее Юзека, который стал отчего-то кукситься, подала матери теплый платок, а гувернантке английскую грамматику и побежала на кухню, чтобы принести молока Юзеку и заказать котлетку для матери. По дороге сорвала цветок и воткнула себе в волосы. На террасу она вернулась вместе с высокой и грузной особой далеко не первой молодости, — ключницей, пани Кивальской. На ней было шерстяное платье в черную и красную полоску. Свободный лиф этого парадного туалета выгодно подчеркивал ее пышные формы.

Ключница сделала хозяйке дома грациозный реверанс, от которого жалобно заскрипели половицы, и кивнула головой гувернантке, но та не удостоила ее даже взглядом. Панна Валентина возненавидела ключницу с той поры, как, проходя мимо кухни, услышала ее разглагольствования о том, что ей, панне Валентине, будто бы срочно нужен муж.

— А, ты вернулась, моя милая? Ну, что нового в городе? Полечил тебе фельдшер зубы?

— Ах, новостей, доложу я вам, пропасть, милостивая пани! Экономка его преподобия совсем плоха, ноги у нее уже распухли, она причастие принимала, — рассказывала ключница и при последних словах перекрестилась и ударила себя кулаком в грудь.

— Что же с ней такое?

— Этого я не знаю, но ксендз, доложу я вам, милостивая пани, ходит белый как мел. Как увидел меня, ни слова не вымолвил, только рукой махнул. Но я-то вмиг по его глазам догадалась, что он хотел сказать: «Хоть бы ты, Кивальская, согласилась поступить ко мне. Старуха, чего греха таить, на ладан дышит, а эти шельмы, если не присмотреть за ними, голодом меня заморят».

Больная дама покачала головой при мысли, что ключница, должно быть, метит на место умирающей. А Кивальская продолжала тараторить.

— Анелька, — сказала гувернантка, раздраженная болтовней ключницы и наивностью ее хозяйки, — возьми историю средних веков и пойдем в сад.

— Историю?.. — испуганно переспросила девочка. Но, привыкнув к послушанию, она тотчас же направилась к себе в комнату и вскоре вернулась с книжкой в руке и печеньем для воробьев в кармане.

— Ну, идите, идите, — сказала Анелькина мать. — А я тут посижу с Кивальской. Не встретила ли ты случайно в городе пана? Он собирался к комиссару. Joseph, mon enfant, veux-tu aller au jardin? <Жозеф, дитя мое, хочешь пойти в сад? (франц.)>

— Non, — ответил мальчик.

Панна Валентина с Анелькой вышли в сад, а Кивальская, усевшись поудобнее, продолжала развлекать свою хозяйку новостями. Ее громкий голос слышен был даже в саду, но скоро перестал доноситься до гувернантки и Анельки.

Большой старый сад с трех сторон подковой окружал дом. Здесь на приволье доживали свой век могучие каштаны, покрываясь весной пирамидальными кистями белых цветов, а осенью колючими плодами. Росли там и клены, листья у которых напоминали утиные лапы, акации с листочками, посаженными плотно, как зубья частого гребня, и цветами, похожими на львиный зев, которые приманивали пчел своим сладким ароматом. Вдоль забора выстроились липы, облепленные целыми стаями воробьев, которые зорко следили за полями и овинами. Рядом с липами вытянулись тонкие итальянские тополя и печальные островерхие ели, широко растопырившие книзу свои ветви.

Итальянская сирень с тяжелыми синими кистями, лекарственная сирень, чьи резко пахнущие цветы употребляются как потогонное средство, кусты терновника, которые осенью покрываются черными терпкими ягодами, боярышник, шиповник, излюбленный дроздами можжевельник рассыпались по всему саду; они захватывали все свободное от деревьев пространство, ведя между собой упорную и скрытую борьбу за соки земли и углекислоту воздуха. Стоило какому-нибудь кусту захиреть, как возле тотчас же появлялись недолговечные, но опасные сорняки и травы.

Посредине сада находился пруд, окруженный причудливо искривленными ивами. Зимой их стволы казались уродливыми скрюченными калеками; по ночам они принимали обличье чудовищ, раскоряченных, горбатых, безголовых, многоруких, которые при появлении человека замирали в странных позах, притворяясь неживыми. С наступлением тепла эти страшилища покрывались нежными побегами и мелкими листочками, ярко-зелеными сверху и серебристыми снизу; в их дуплах, похожих на разинутые пасти, гнездились птицы.