Анелька - [29]

— Клянусь…

— Любовью к матери? И ее здоровьем?

— Да.

— Ну, так пойдем ко мне.

Они пошли наверх. Здесь панна Валентина достала из ящика туалетного стола красную, довольно потрепанную записную книжку и отдала ее Анельке.

— Учись… Читай это… И не забывай кормить моих пташек, которые прилетают сюда на подоконник. А главное — учись… — говорила она, целуя Анельку в губы и в лоб. — Ты иногда меня огорчала, но меньше, чем другие дети… о, гораздо меньше! И я тебя люблю, хотя воспитали тебя из рук вон плохо… Ну, а теперь ступай себе… Будь здорова! Книжечку мою читай не после развлечений, когда ты будешь весела, а только тогда, когда тебе будет тяжело… Читай и набирайся ума!

Анелька ушла, прижимая к груди книжечку, как талисман. Каждое слово уезжавшей наставницы она воспринимала как священный завет. Она не плакала громко, но из глаз ее текли слезы, а сердце сжималось в железных тисках грусти.

Решив спрятать книжечку в безопасном месте, она достала из тумбочки у постели белую картонную коробку, где уже хранились кусок серебряного галуна с гроба бабушки, перышко канарейки, которую сожрал кот, и несколько засушенных листьев. Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова:

«Всегда думай прежде всего о своих обязанностях, а затем уже об удовольствиях».

И пониже:

"В среду отдано в стирку:

сорочек 4

сорочек ночных 2".

Час спустя панны Валентины уже не было в доме. Она уехала, увозя все свои пожитки и расписку на пятьдесят рублей, которые пан Ян обязался уплатить через неделю.

Мать Анельки расхворалась и лежала в постели. Отец за обедом ничего не ел и велел Анджею заложить коляску. Около четырех он вошел в спальню жены и объявил, что ему необходимо ехать в город.

— Помилуй, Ясь! — сказала пани слабым голосом. — Как ты можешь сейчас оставить нас? Мне во всем доме не с кем будет слова сказать… Прислуга ведет себя как-то странно… Я и то уже хотела тебя просить, чтобы ты после святого Яна нанял других людей.

— Наймем, не волнуйся, — ответил муж, не поднимая глаз.

— Хорошо, но пока ты оставляешь меня одну! Мне нужна горничная, какая-нибудь пожилая и степенная. О гувернантке для Анельки я уже не говорю — ты, конечно, привезешь с собой кого-нибудь?..

— Хорошо, хорошо, — повторял пан, беспокойно переступая с ноги на ногу.

— Malheureuse que je suis!..<Какая я несчастная!.. (франц.)> Не понимаю, что это за дела не дают тебе усидеть дома, да еще в такой момент? Я уже все глаза выплакала. Привези для Юзека пилюли, а для меня солодовый экстракт… И потом хотелось бы знать, могу ли я надеяться, что ты свезешь меня к Халубинскому. Я чувствую, что он…

— Ну, до свиданья, Меця! — перебил, не дослушав, муж. — Прежде всего мне нужно уладить самые неотложные дела, а потом уже потолкуем и о поездке твоей в Варшаву.

Пан Ян ушел к себе в кабинет, заперся там и стал выгребать из ящиков письменного стола разные документы. Он был очень расстроен и нервно вздрагивал от малейшего звука за дверью. Он успокаивал себя мыслью, что еще вернется домой, но другой голос, потише, где-то в глубине души шептал ему, что он уезжает отсюда навсегда. Он внушал себе, что дела требуют его отъезда, а этот внутренний голос твердил, что он бежит от грозы, которую навлек на головы своих близких. Он пытался уверить себя, что скрывает от жены продажу поместья только потому, что щадит ее, а совесть подсказывала, что он попросту обманщик.

О том, что пану Яну придется продать имение, доподлинно знал Шмуль, догадывалась вся прислуга в усадьбе, подозревали и крестьяне. Одна только жена его, которой, собственно, принадлежало это имение, ничего не знала и не предчувствовала катастрофы. Таков был результат неограниченного права распоряжаться всем ее имуществом — права, которое она дала мужу в день свадьбы. Женщине ее круга, молодой и прекрасной, не подобало самой заниматься делами и даже что-нибудь понимать в них. Да и как можно было подозревать мужа в том, что он все промотает!

Странная это почва, на которой семена беспредельного доверия порождают нищету!

У пана Яна было множество светских талантов: он одевался по моде и был образцом элегантности, умел с большим остроумием и тактом поддержать разговор в обществе, обладал тысячью других достоинств, но он, как ребенок, играл с огнем, не думая об опасности, а наделав пожар, сбежал.

Уезжал он не потому, что решился бросить детей, довести до отчаяния жену и всех их оставить без куска хлеба, — нет, он, как всегда, хотел просто избежать неприятностей. Утешать и успокаивать семью, смотреть в глаза прислуге и дворне, видеть, как новый хозяин вступает во владение поместьем, — словом, выступать в роли банкрота — нет, это было ему не по вкусу.

«Здесь, на месте, я им ничем не помогу, — думал он, — и только сам потеряю спокойствие, которое мне сейчас всего нужнее. Не лучше ли, избежав сцен, все уладить в городе, придумать, куда переселить жену, и тогда обо всем ей написать? Если дурные вести придут вместе с хорошими, то бедняжку не будет мучить забота, куда ей деваться, когда усадьбу займут другие…»