Андропов. 7 тайн генсека с Лубянки - [55]

«Вот здесь Евтушенко и понял, что необычный в его гастрольной практике обыск на таможне был своего рода приглашением к разговору, а что касается его экстравагантной формы, то она определялась имеющимися в распоряжении Председателя КГБ средствами.

Дружеская беседа между удачливым советским поэтом и самым, как оказалось позднее, удачливым главой тайной полиции длилась несколько часов. То, что сам Евтушенко из этой беседы нам пересказывал, касалось куда менее удачливого, чем он, поэта Иосифа Бродского, чьи стихи были в СССР под полным цензурным запретом.

– Я хотел вас спросить о Бродском, – сказал Юрий Владимирович Андропов. – Не о его поэзии, но о его судьбе. Какой вам представляется его судьба? И представляется ли она вам в наших теперешних условиях, в нашей стране?

Тронутый доверием, оказанным ему Председателем Комитета государственной безопасности, Евтушенко ответил, как ему казалось, честно и прямо, но в разговоре с друзьями впоследствии он часто возвращался к этому своему ответу, доказывая, что ответить иначе не мог; было похоже, что если не муки совести, то хотя бы некоторые сомнения его грызли. Евтушенко откровенно подыграл тогда своему державному собеседнику – его ответ был таким, какой тот ожидал услышать. Как это ни покажется странным, Андропову надо было в тот раз переложить ответственность за решение со своих плеч на плечи коллеги и приятеля Бродского, и это ему вполне удалось. Покачав головой, Евтушенко ответил:

– Нет, здесь у нас судьбу Бродского я себе, Юрий Владимирович, честно говоря, не представляю. Он талантливый поэт, но ему лучше будет за границей.

Так было решена судьба Иосифа Бродского. Возможно, она бы сложилась так же и без Евтушенко, но Евтушенко взял на себя ответственность решить – жить лучшему русскому поэту у себя на родине либо быть из нее изгнанным.

– Мне тоже так кажется, – сразу же согласился Андропов, и Евтушенко, почувствовав в этом согласии некий укор за свой совет, быстро добавил:

– Но хоть бюрократические формальности ему облегчите – хождение в ОВИР, заполнение анкет, ожидание.

Андропов обещал «облегчить» и слово свое сдержал: Бродский был изгнан из СССР в несколько недель.

Несомненно, что Евтушенко вспоминал о своем тогдашнем совете, когда звонил Андропову по поводу Солженицына. Он осмелился позвонить, пытаясь этим звонком снять с себя грех малодушия и подыгрывания шефу тайной полиции в случае с Бродским».

Ну, отношения Андропова с Евтушенко были вполне определенными с обеих сторон, и это слишком хорошо известно. Но далее писатель, очевидец рассказа, делает совершенно правильный вывод: «С другой стороны, не исключено, конечно, что Андропов заручался поддержкой таких людей, как Евгений Евтушенко или Юрий Любимов, с дальним прицелом – чтоб идеализированный, вымышленный его автопортрет выглядел более правдоподобно с помощью реальных черт и авторитетных свидетелей. Полуправда всегда больше похожа на правду, чем чистая ложь». Тут можно вполне согласиться с Минутко…

Как бы то ни было, но с Евтушенко, Любимовым и К° Андропов был «терпелив», как теперь выражаются, «толерантен». А вот как с «молодогвардейцами» обстояло дело? Не станем приводить суждения самих участников тогдашней «Молодой гвардии». Допустим, они будут пристрастны. Но вот что говорит верный последователь Андропова в борьбе с «русистами», тогдашний глава отдела пропаганды ЦК партии А. Яковлев. Совсем недавно он издал объемистые мемуары. Даже сейчас, три десятилетия спустя, он дышит той же злобой:

«Журнал ЦК комсомола «Молодая гвардия» опубликовал одну за другой статьи литературных критиков М. Лобанова «Просвещенное мещанство» и В. Чалмаева «Неизбежность». Лобанов обвинял интеллигенцию в «духовном вырождении», говорил о ней с пренебрежением как о «зараженной мещанством» массе, которая «визгливо» активна в отрицании и разрушительна для самих основ национальной культуры.

Вызывающим было и то, что официальный курс на повышение материального благосостояния людей автор объявляет неприемлемым для русского образа жизни. «Нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия», ибо «бытие в пределах желудочных радостей» неминуемо ведет к духовной деградации, к разложению национального духа. Лобанов рекомендовал властям опираться не на прогнившую, сплошь проамериканскую омещанившуюся интеллигенцию, а на простого русского мужика, который в силу своей неизбалованности ни сытостью, ни образованием только и способен сохранить и укрепить национальный дух, национальную самобытность.

Статья Лобанова озадачила многих – и писателей, и политиков. Пока власти приходили в себя, журнал публикует статью Чалмаева «Неизбежность». Как и Лобанов, он тоже осуждает «вульгарную сытость» и «материальное благоденствие». В статье немало прозрачных намеков на то, что русский народный дух не вмещается в официальные рамки, отведенные ему властью, как и сама власть никоим образом «не исчерпывает Россию». Такой пощечины власти снести не могли. На этот раз на статью Чалмаева буквально обрушился пропагандистский аппарат партии, был запущен в обращение термин «чалмаевщина».