Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна - [44]

1978. Эмиграция Алеши. На судах над Ю. Орловым, А. Гинзбургом и А. Щаранским. Отдых в Сухуми. Обострение состояния глаз. Первый негласный обыск в квартире на ул. Чкалова.

1979. Лечение глаз в Италии. Встреча с Папой Римским Иоанном Павлом II. Поездка в ссылку к Семену Глузману.

В Горьком сразу после высылки Сахарова, январь 1980 г.

1980. В Горький вместе с депортированным А. Сахаровым. Обращение к советским физикам в защиту Сахарова. Негласный обыск и отключение телефона на ул. Чкалова. Отъезд матери в США к внукам. Негласные обыски в Горьком.

22 января 1980 г. — высылка А. Д. Сахарова в г. Горький. Е. Г. Боннэр разрешено лететь вместе с ним. Через две недели она возвращается в Москву, где передает иностранным журналистам свое обращение к советским физикам. Смысл обращения: не бойтесь, приезжайте к Сахарову, не допустите его профессиональной изоляции. Одновременно коллеги Сахарова по Отделению теоретической физики Физического института им. П. Н. Лебедева АН СССР (ФИАНа) категорически не согласились с требованием уволить его из ФИАНа и настаивали на командировках к нему в Горький. Все это в сочетании с огромной волной протестов западных ученых дало результат: в начале марта 1980 г. на высшем уровне было принято решение о том, что Сахаров остается работать в ФИАНе и к нему возможны поездки коллег-теоретиков, одновременно сразу прекратился поток грязных публикаций в центральной прессе о «дегенерате Сахарове».

Январь 1980 г. — апрель 1984 г.: более 100 челночных поездок Елены Боннэр по маршруту Москва-Горький-Москва-Горький…, благодаря чему голос Сахарова продолжал звучать в мире, а также — через западные радиостанции — и в СССР.

«Продолжу рассказ о нашей с Люсей горьковской жизни. Тут очень быстро установился некий шаблон. Примерно раз в месяц-полтора Люся уезжает в Москву, оставляя меня одного в квартире (с милиционером, дежурящим за дверью). Отсутствует она обычно 10–15 дней. (В первый год эти интервалы были гораздо короче; это, конечно, было еще утомительней для нее.) Каждая поездка — это бессонная ночь в душном или мертвенно-холодном вагоне, часто даже не в купированном, а в переполненном общем. Но Люсины поездки совершенно необходимы — это почти единственная наша связь с внешним миром, в том числе с детьми, оказавшимися за океаном. Поездки необходимы также и для того, чтобы она могла передать иностранным журналистам мои заявления, обращения и интервью по животрепещущим, часто трагическим поводам, а также способствовать (как я уже писал, не конкретизируя деталей) переправке рукописи этих воспоминаний. Все это, конечно, делается „явочным порядком“ и требует от Люси не только огромных усилий, но и решимости. Обратно Люся едет с тяжелыми сумками (одна или две из них — „сумки-холодильники“), заполненными продуктами — творогом в пачках, сливочным маслом, мясом и многим другим, чего практически нет в Горьком — городе с полуторамиллионным населением. Замечу для объективности, что в самое последнее время снабжение в Горьком несколько улучшилось, например, овощами, а в Москве, наоборот, ухудшилось, так что разрыв сократился. Следует также указать, что некоторые дефицитные продукты, например, колбаса, продаются закрытым образом по предприятиям — к нам все это имеет мало отношения (кроме овощей); закрытая продажа — вовсе не имеет.

Кстати, КГБ усиленно распускал слухи, что я в Горьком якобы получаю какие-то пайки на дом (финский сервелат, еще что-то столь же „обкомовское“). Многие этому поверили. Конечно, это абсолютная выдумка. Правда, раз в неделю, по пятницам, я вижу в окно, как привозят пайки (не слишком экзотические) для тех гебистов, которые делают свою таинственную работу вокруг меня. По числу пакетов я вижу, что их человек 35. Это — „стрелочники“; начальство где-то вдали…

Без Люси я стараюсь как можно больше работать, выходя из дома только за хлебом и овощами с непременной сумкой с документами и рукописями, перекинутой через плечо (килограмм 10–12 в лучшие дни, до кражи). Сумку я стараюсь не выпускать из рук. Даже выходя из машины, чтобы отдать в кассу бензоколонки талончики на бензин, я не оставляю свою сумку на сиденье.

Когда Люся приезжает, мы обычно в первый день обмениваемся новостями, и я читаю (так бывает далеко не каждый раз) „левые“ письма от Руфи Григорьевны, детей и внуков. („Левые“ — то есть кем-то привезенные; конечно, в письмах нет ничего, что следовало бы скрывать, — просто посланные обычной почтой письма не доходят! Единственное, что приходит обычной почтой, — коротенькие открытки от Руфи Григорьевны, ей это разрешается; сейчас уже, видимо, нет — открытки приходят лишь частично.)

Привозит Люся и некоторые книги, в том числе научные. Люсины рассказы, ее непосредственная, эмоциональная, но обычно точная реакция на людей и события, привезенные ею бумаги во многом определяют, что я должен срочно делать и писать.

На следующий день начинается необходимая работа, перед Люсиным отъездом переходящая в „аврал“. Но в промежутке мы все же смотрим по вечерам телевизор, ходим (очень редко) в кино. В 1980–1981 гг. мы изредка ходили (в „разрешенных“ пределах) гулять на откос Оки с чудесным видом вдаль или по осеннему полю. Эти мгновения ухода от города и неволи запомнились. Но в 1982 году у нас на такие прогулки (на самом деле очень близкие) уже не хватало сил и времени.